Страшное: Поэтика триллера - Дмитрий Львович Быков

Болото — глубокая впадина

Огромного ока земли. Он плакал так долго,

Что в слезах изошло его око

И чахлой травой поросло.

Но сквозь травы и злаки

И белый пух смежённых ресниц —

Пробегает зеленая искра,

Чтобы снова погаснуть в болоте.

И тогда говорят в деревнях

Неизвестно откуда пришедшие

Колдуны и косматые ведьмы:

«Это шутит над вами болото.

Это манит вас темная сила».

И когда они так говорят,

Старики осеняются знаменьем крестным,

Пожилые — смеются,

А у девушек — ясно видны

За плечами белые крылья.

Любопытно, почему период первой русской революции — по сути, единственной настоящей русской народной революции, потому что в семнадцатом мы наблюдаем два переворота, — вызывает к жизни именно болотный цикл Блока. Все русские социальные возмущения чрезвычайно похожи на горение торфяников или на лопающиеся метановые пузыри. Россия — вообще чрезвычайно болотистая местность: проточной воды нет, все артефакты невредимыми сохраняются лет по пятьсот, и очень много болотного газа метана, который можно экспортировать на весь мир. Болото — среда застоя, довольно зловонная, зато там уникальная флора и фауна. Осушить это болото в принципе не так уж и трудно, но тогда не останется ни флоры, ни фауны.

И как же оно засасывает! То есть уехать из этой среды в принципе невозможно — она держит цепко. Поверхность болота похожа на цветущий луг, но один шаг — и тебя засосало навеки. Болото — своего рода лимб, пограничное пространство между землей и водой, и в мифологии оно обеспечивает связь между верхним и нижним миром. Именно там обитают страшные духи, именно на болоте живут кикиморы, лешие, ведьмы, именно там практикуются самые опасные обряды. Самая глубокая и точная русская поговорка — «Было бы болото, а черти найдутся». Была бы среда, а чудовища в ней заведутся сами собой. И эта русская среда, несомненно, для всякого рода чудовищ оптимальна: достаточно обеспечить пространство, где нет движения, откуда нет выхода, — и в нем заведутся упыриные сущности, которыми набита русская бюрократия, да и русская культура. «Тихий омут» — это тоже болото.

Болото одновременно ассоциируется с разложением и гнилью, но и с вечным подспудным пожаром на торфяниках: тление — это ведь не только разложение, это еще и вечное тление подспудного недовольства, и непонятно, когда полыхнет. Причем чем сильнее ты барахтаешься в болоте, тем скорее утонешь.

У христиан плохие места сравнительно легко нейтрализовать от злых духов, построив там часовню или поставив крест, но на зыбкой почве болота ничего не построишь. Отсюда замечательный роман Александра Житинского «Плывун». Главный конфликт «Медного всадника» — конфликт гранита и болота: между ними нет взаимопонимания. Вы можете заковать стихию в гранит, но раз в сто лет она бунтует. Все русские бунты — это лопающиеся болотные пузыри, и Россия заболачивает все, до чего может дотянуться.

— Отлично. Займемся домом — то есть тем самым, что нельзя построить на болоте.

— В доме традиционно три части — подвал, жилые помещения и чердак. Это и три возраста, и три составные части нашего «я» — подсознание, сознание и суперэго. Это и схема мироздания: подвал олицетворяет ад, чердак — рай (не зря там хранятся игрушки нашего райского детства). И вообще можно сказать, что дом состоит из трех ипостасей. Это ад, рай и жизнь. Дом — это жизнь, соответственно, чердак — рай, а подвал — это ад. Конечно, подвал — это олицетворение нашего подсознания. Фрейд полагает, что девяносто процентов наших решений, страхов и желаний управляются именно подсознанием. И здесь нельзя не обратиться к «Дому листьев» Марка Данилевского: сам он утверждает, что это роман о любви, и похоже, что так оно и есть. Это описание документального фильма, снятого репортером и фотографом Нэвидсоном, — так называемой пленки Нэвидсона: он фиксирует там странные превращения своего дома. В новом доме, который купил Нэвидсон и въехал туда с гражданской женой и двумя детьми, — разворачиваются непостижимые события, открываются все новые и новые огромные пустынные пространства, в которых можно затеряться, и точно такие же бездны раскрываются в их отношениях. Подвал, в котором обнаруживается огромный зал и комнаты, в которых обитают прожорливые чудовища, — это и есть лабиринт подсознания, и все спутники Нэвидсона гибнут, а сам он выходит наружу, потеряв руку: потому что нет более опасного пространства, чем тайны твоего «я». Любопытно, что этот роман составил славу Данилевского, и позднейшие его сочинения, куда более изощренные, не имели и половины того успеха: ситуация въезда в новый дом — типично американская, она отражена в бесчисленных триллерах, и это всякий раз столкновение с чуждым миром, а заодно исследование темных глубин своего я.

— Ну хорошо, подвал — подсознание. А чердак — что?

— Чердак, разумеется, будущее: оттуда многое видно, это место традиционных игр детей (подвалов они боятся, а чердаков — никогда), и с чердака есть выход на крышу — самое высокое и самое веселое место в доме.

И разумеется, чужой дом — особенно дом, в котором произошло преступление, — это обиталище злых духов, хозяйских душ, которые там остались. Покупка и продажа дома в связи с переездом на новую работу — специфически американская ситуация, нет американца, который бы с ней не сталкивался; есть замечательная книга Стивена Лето «Дома убийств» — истории нескольких десятков американских домов, где произошли самые громкие убийства (American murder houses). Действительно, эти дома, где произошли самые жестокие преступления, становятся объектом внимания прессы: одни готовы дорого заплатить, чтобы купить эту достопримечательность и в ней жить, получить небывалый опыт, другие панически боятся ступить на эту территорию зла, — словом, дом является как бы соучастником убийства, он как бы направил руку убийцы или внушил ему ужасные мысли. Но не менять дома, вечно жить в одном разрушающемся, дряхлеющем жилище — тоже американское проклятие, отсюда все эти старинные, наводящие ужас на городок дома вроде «Темного дома» у Кинга и Страуба, или дом страшилы Рэдли из «Убить пересмешника», или вампирский дом в «Салемовом уделе» того же Кинга. Как у Брэдбери старик назван машиной времени («Вино из одуванчиков»), так дом является порталом в чужую жизнь, хранилищем этой жизни, но