Лицей 2023. Седьмой выпуск - Владимир Евгеньевич Хохлов

– Ну а когда придется? Что бы ты себе хотел сказать в тот момент, когда придется?

Впереди уже торчали из воды камыши выше человеческого роста и пахло морем. Зять шумно выдохнул, как-то даже осел в плечах и неожиданно для Гольца ответил:

– Я давно для себя эпитафию придумал, еще в школе: «Быть может, не было великих дел, но подлости большой не совершил он». Только вот с годами все меньше чувствую за собой право распорядиться ее выбить.

Этот ответ Гольцу понравился.

– Лена еще молодая, ей пока интересны эти тряпки, машины, Лондон, Рим… Не гонись за этим.

Он снова посмотрел на Николая своими желтыми, светящимися откуда-то изнутри неведомой силой глазами, и Николай смог не отвести взгляда.

– Я тебе все дам. Ты парень способный, но из простых. А я тебе все дам. Но Лену обидеть – даже не вздумай. Будет гулять – я с ней поговорю. А будешь гулять…

И Николай кивнул.

Осунувшийся, разом потерявший свою спесь, глядя под ноги, он спросил:

– А что бы вы сказали, если бы пришлось подводить итог прямо сейчас?

– Все было, и было не зря, – ответил Гольц.

Он снова вспомнил утро, зубной порошок, семеновских казаков и сейчас с удивительной твердостью мог ответить, что все действительно было не зря.

Он стоял у огромных валунов, гасивших волны. Вот так же, наверное несколькими километрами южнее выходил к воде Ленин в июле семнадцатого. Так же стоял и смотрел на море. Финский залив штормило, и даже бакены, казалось, вот-вот сорвутся с места и тронутся в путь. Впереди зажигались огни Кронштадта, а где-то там, слева, за стеной тумана и водяных брызг, шутил, садился ужинать, танцевал и смеялся, плакал и ждал трамвая, дежурил в воинской части и мерз в очереди, стучал в дверь уборной, продувал валторну в оркестровой яме город трех революций.

Глава четвертая

Весна на Заневский проспект пришла рано. К концу зимы снег на тропинках, как это обычно бывает, превратился в сплошную, стоптанную до асфальтовой твердости корку. По сторонам он был рыхлый и серый, и все же, пока он не начал таять, жильцы окрестных домов и не догадывались, какая под ним скрыта грязь.

Тут и там валялся строительный мусор, чье количество, казалось, не уменьшалось, хотя все мало-мальски пригодное растаскивалось по квартирам. Куски кирпича, обрывки кабеля, сломанные черенки, битое стекло – земля не хотела принимать это в себя и выплевывала на поверхность.

Дома играли друг с другом в гляделки, и жители постепенно привыкали к этому, подстраивались. Окон без штор уже совсем не осталось, и теперь вечерами сторонний наблюдатель мог видеть свечение не десятков квадратных солнц, а десятков солнечных затмений.

Двор был утыкан полутораметровыми саженцами. Зелени эти несчастные деревца не давали никакой, и было понятно, что еще долгие годы и не будут. Каждый из них был подвязан при помощи трех деревянных кольев, скрещивавшихся друг с другом. Эти подвязки напоминали Клавдии Ивановне противотанковые ежи.

И она уходила с Борей подальше от домов, от грязи и пустоты пустырей, к берегу реки, носившей странное название Оккервиль. Река была мутная и очень быстрая. Моста через нее еще не было: Заневский проспект обрывался тупиком, и автобусам, кряхтя и погромыхивая, приходилось делать разворот.

(Моста через Неву тоже еще не было. Проспект существовал без конца и начала, и Боре, хоть он и был тогда еще совсем маленьким, казалось, что в этом есть что-то неправильное.)

Чуть выше по течению мостик все-таки был – деревянный, узкий, подходящий лишь пешеходам. Клавдия Ивановна бережно втаскивала коляску и переходила на другой берег.

Мост назывался Яблоновским по деревне Яблоновке, раскинувшейся на той стороне. По левую руку, почти до самой стрелки, где Охта обнималась с Оккервилем, тянулась, выходя к самой воде, Малая Яблоновка; по правую – чуть в глубине, скрываясь за буйной зеленью, стояла Большая.

Город заканчивался вместе с проспектом, и река была естественной его границей. Клавдию Ивановну, впервые попавшую в деревню на четвертом десятке и не нашедшую в ней ничего привлекательного, ее, в чьей записи о рождении в метрической книге Благовещенской церкви значилось: «санкт-петербургского мещанина дочь», все равно необъяснимо тянуло туда. Невысокие деревянные домики с покосившимися палисадами, сады, тихие улицы, утопающие в зелени, – все это зримо контрастировало с гладкими и стройными зданиями эпохи индустриального домостроительства. Потом она поняла: Яблоновка отдаленно напоминала ей Выборгскую сторону и Сестрорецк. Дачи, дачи, дачи… она вспомнила день из глубокого детства: был тот тревожный и волнительный день в году, когда ты впервые отчетливо понимаешь, что пришла весна. Клава гуляла с папой на Елагином и била ногами на лужах тонкий, хрупкий лед, вставший за ночь, но не окостеневший. А на обратном пути на Каменноостровском конка вдруг встала: уже в самом конце проспекта огромная толпа перегородила дорогу. Из дома выносили гроб, и над головами, точно по воздуху, плыл граф Витте, седой и сердитый.

Клавдия Ивановна посмотрела по сторонам и поразилась: неужели это было с ней? В этом же городе?

Она неожиданно для себя самой вспомнила жесткое сукно папиной формы, твердый картон фотокарточки – единственная память об отце была утрачена в блокаду – и запах посуды в серванте, стоявшем наискосок от печки. Она тут же решила, что сразу по возвращении достанет подаренный на новоселье сервиз и заварит чай.

Яблоновка была деревней весьма аккуратной. Здесь не было и капли той тоски, которой был пронизан воздух в бедной деревеньке за Уралом, где Клавдии Ивановне пришлось прожить одиннадцать месяцев в войну, прежде чем удалось перебраться в крупный город.

Разве можно это сравнивать? – возмутился Борис, когда вырос.

Можно, – возразила она удивительно смело для себя самой. – Не о голоде речь, не об изнуряющей работе. Речь о дровнике, Боря, о том дровнике, где нужно было всего-то две доски прибить, чтобы он не рассыпался; о сухой ветке яблони, бившей по лицу каждому, кто шел в дом, которую и пилить не надо было, можно было просто сломать; о проседающих половицах, которые прогнили еще до войны.

Борис все равно сердился, и комкал в руке край пионерского галстука, и возражал, и возражал по-своему справедливо: не до того людям было, ведь сил не было ни на что, голодали, и, конечно, не тебе, ба, мне это объяснять; она кивала; она соглашалась; и все же в глубине души чувствовала, что это две разные деревни, и не в войне дело.

Дровники в Яблоновке почти все были ровные, аккуратные, и