На встречу дня - Ежи Вавжак

— И только-то! — воскликнул Яниц.

— Только, — многозначительно повторил Гжегож. — А потому самому себе я в первую очередь должен говорить правду прямо в глаза, я не хочу прятаться за вашу спину. Нет, не потому, что боюсь быть вам обязанным, — хотя и это тоже противоречит моим принципам, — а потому, что такой путь я избрал с самого начала и не думаю с него сворачивать на проторенные другими тропки. И пусть лавров на этом пути я пока не собрал, все же уверен, что в конце концов верх будет мой.

— А я не собирался вас укрывать, — запротестовал Яниц. — Я во всем с вами согласен. И пусть даже у меня коленки тряслись от страха, на вашем месте я поступил бы точно так же.

Это признание было крайне важным для Гжегожа. Несмотря на явно противоположное мнение, высказанное тогда в цехе Яницом, его искренние слова о том, что он солидарен с ним, что поддерживает принятое Гжегожем решение (хотя ведь поначалу Яниц пытался перестраховаться — выпустить плавку и призвать на помощь начальника смены), были значительнее и убедительнее, чем то, ранее сказанное, продиктованное инстинктом самосохранения.

Отсюда, видимо, и шло ощущение внутренней общности со старым мастером во все последующие тревожные дни, полуфинал которых разыгрался сегодняшним утром в отделе кадров.

— Что прикажете вам подать? — шутливо спросила Барбара. — Ну, инженеру, конечно, кофе? Как раз только что смолола.

— Вы, молодежь, без кофе теперь и жить не можете, — вставил Яниц. — А я пятьдесят с лишним лет прожил без этой гадости — и ничего.

— Спасибо, — приподнялся Гжегож, — я предпочел бы чай.

— Вы не любите кофе?

— Хуже — не могу.

— Ну чашечку, — уговаривала Барбара.

— Не подбивай человека на нехорошее дело, — вступился Яниц. — У нашего мастера сердце уже пошаливает.

Яниц знал, что он имеет в виду. По цеху слух об этом, правда, как-то не распространился, но в их смене все знали. Они работали тогда ночью, шестую ночь подряд. Гжегож был уже диспетчером у Борецкого. Это была адская неделя. Работа диспетчера, хотя и менее ответственная, чем у печи, также требовала напряженного внимания, как говорится, — полной отдачи. В его обязанность входило отмечать на громадном листе бумаги обстановку на всех печах старого и нового цехов, обеспечить миксер чугуном, следить за своевременной подачей вагонов с шихтой, контроль за обстановкой в стрипперном отделении и на копровом дворе. Он с трудом постигал эти обязанности, но редко обращался за помощью к начальнику смены — разве что в случаях, когда не хотели точно и в установленный срок выполнять требования, передаваемые диспетчерским пунктом. Здесь все друг друга знали. Большинство, особенно служащие отдела технического контроля, работали в цеху долгие годы и знали друг о друге буквально все. Да, впрочем, и те, что пришли незадолго до него, незадолго — значит год, два назад, успели уже сжиться и в трудных случаях часто вопреки инструкциям друг друга выручали. Ему же на это рассчитывать не приходилось. И он долго не мог понять, почему то, что другим удается провести с такой сказочной легкостью — достаточно одного телефонного звонка, шутки или крепкого словца, подкрепленного обещанием встречи в «Металлурге», — ему давалось с огромным трудом. Трудной эта неделя была еще и по другой причине. После окончания семестра к нему в N. на несколько дней приехала Кристина. Все свободное время они проводили вместе. Приходя с работы, он немного дремал у нее в номере, но фактически почти не отдыхал. Им хотелось использовать каждую свободную минуту; они бродили по городу, ходили в кино, а чаще всего просиживали в кафе, где было тепло и уютно. Он пил тогда кофе стаканами — только крепкий кофе и мог поставить его на ноги, когда подходил вечер и надо было бежать в общежитие, чтобы переодеться в спецовку и ватник.

Именно в ту шестую ночь, около двух часов утра, наклонившись со своего диспетчерского вращающегося кресла за какой-то слетевшей бумагой, он упал на каменный пол, совершенно не понимая, что с ним происходит, и лишь ощущая какую-то блаженную сладкую истому, которой организм, обессиленный длительным недосыпанием, не мог противостоять.

В диспетчерской всегда кто-нибудь толкался, и в тот раз был Пёнтек, он усадил Гжегожа на ящик из-под аккумулятора, а видя, что тот не приходит в сознание от легких шлепков по лицу, позвонил в заводской медпункт. Через несколько минут приехала машина «скорой помощи». Гжегож тут же пришел в себя, едва к носу поднесли нашатырный спирт, потом его напоили теплым чаем. Остался лишь след: небольшая кровоточащая ссадина на виске. Но он чувствовал сильную слабость и не мог встать — ноги были как ватные. Несмотря на нерешительные протесты и просьбы оставить его в покое, его все-таки положили на носилки и через несколько минут доставили на заводской медпункт. Осмотрев Гжегожа, врач сделал ему укол и, вняв в конце концов его уверениям, что он совершенно здоров, а это лишь минутное недомогание, вызванное переутомлением, распорядился отвезти Гурного в общежитие.

Но Борецкий всполошился и после этого случая, когда Гжегож наконец с трудом обрел прежнюю форму, назначал его в дневную смену. Он не хотел слушать никаких уверений и требовал справку от врача, где бы черным по белому было написано, что Гжегож здоров и может работать ночью. Ему нужна была бумажка на случай, если подобное недомогание произойдет с Гжегожем в более опасной обстановке, когда он, скажем, будет пролезать под вагонами или поднимется на кран проверить состояние свода. Дело снова дошло до перепалки, поскольку Гжегож категорически отказывался. «А потом вы еще потребуете от меня бумажку, что я вообще жив, — заявил он. — Не пойду. Я обследовался при приеме на работу. И нечего выставлять меня этаким несчастным мальчиком. Не будьте перестраховщиком. Смешно». Борецкий оскорбился, но отстал, однако в течение нескольких ночных смен наблюдал за его поведением. Гжегож был этим даже доволен, — вроде бы немного успокоил своего начальника, а чувствовал он себя хорошо. Спустя какое-то время история стала быстро забываться. В сознании сохранилось лишь одно: с кофе надо осторожнее, сердце в любой момент может сдать. И все-таки сейчас он сказал:

— А, ладно, будь что будет, один раз живем. Только, пожалуйста, крепкий, если уж пить, то кофе, а не бурду.

— Мне бы надо обидеться. Вы считаете, что я не в состоянии приличный кофе сварить?

— Если ты дашь нам по капельке чего-нибудь