Глаза Моны - Тома Шлессер
Двадцать одинаковых витрин, точнее говоря, стендов высотой в полтора метра, шириной в восемьдесят семь сантиметров и толщиной в двенадцать равномерно размещены на трех стенах зала. По семь штук на боковых стенах и шесть – на задней. Все стенды очень внушительные, в темном обрамлении, освещенные неоновыми лампами, которые укреплены в верхней части каждого, все затянуты тончайшей, похожей на сито, предохранительной сеткой и висящие почти вплотную друг к другу. Каждый набит самыми разными документами: в основном бумажными листками, рукописными и машинописными, побольше и поменьше, очень и не очень мятыми, и фотографиями, цветными и черно-белыми. Всё вперемешку: письма, конверты, бланки, поляроидные снимки, детские портреты и пейзажи, какие-то записки и так далее. И все относится ко второй половине XX века. Стенды напоминают лабиринты из рисунков, фотографий и надписей на стенах полицейских участков (такие любят показывать в детективных фильмах), в которых задокументировано преступление, следствие, загадочное дело.
Мона знала, что ее зрение, как говорили медики, отличается необыкновенной зоркостью. Но тут… Перед этой инсталляцией она совершенно растерялась. Такое обилие предметов заставило ее потерять ориентацию. Она очень быстро поняла, что нечего и думать обозреть и усвоить все выставленное в этих витринах. Табличка гласила, что произведение называется “Невозможная жизнь К. Б.”, и действительно невозможно охватить весь выставленный материал и восстановить по нему чью-то жизнь. Она переходила от стенда к стенду и выхватывала наугад где письмо на английском, где розовую карточку-приглашение на премьеру фильма Романа Полански, здесь чертеж церкви Святого Людовика при больнице Сальпетриер, там ленту фотокарточек на документы с изображением коротко стриженного мужчины, вероятно, самого художника.
– Это какой-то шепот, – шепотом же сказала Мона. – Вернее, это вопль, но он вопится шепотом.
– Объясни-ка!
– Ну, понимаешь, многие произведения имеют ясный смысл, в таком случае они как будто говорящие. Когда Сезанн пишет гору, его картина говорит: “Я гора”. А другие как будто немые. Вот, например, абстрактные картины – они молчат. Но тут… тут совсем другое… Смотри, везде какие-то слова, какие-то тексты, и это по-своему красиво. Прочитать их – по крайней мере все прочитать – невозможно, поэтому просто смотришь на них, пробегаешь по ним взглядом, и все. То же самое с фотографиями в витринах. Все эти лица кого-то мне напоминают, но трудно сказать, кого именно, и этот человек мне что-то шепчет.
– Стены шепчут… А что? Пожалуй, ты права. Знаешь, часто, глядя на произведение какого-нибудь художника, задаешься вопросом: “Что он хочет сказать?”
– Я постоянно задаю себе такой вопрос!
– Естественно. И иногда смысл можно расшифровать. Иногда это невозможно и бесполезно. А тут – шепот. Шепчет само произведение. Что́ оно хочет сказать? Что хочет сказать! Слышишь разницу, Мона? Оно хочет сказать. Но не говорит, не выговаривает, потому что это трудно: захотеть сказать, суметь сказать и сказать то, что хочешь сказать. Вот почему эта инсталляция, как ты замечательно выразилась, шепчет. Она говорит, что хочет что-то сказать, но и сама, наверно, точно не знает что.
– Это потрясающе, Диди! И знаешь почему? Потому что, по-моему, в чем-то все произведения искусства такие. Ты чувствуешь, что в них заключено много символов, много разных историй…
– …но не можешь разгадать и малой доли.
– Да!
– Но главное не в том, чтобы разгадать все загадки, а в том, чтобы почувствовать, что в этой вещи есть много скрытых значений и они прячутся, ускользают. А произведение вечно остается открытым.
У Моны вдруг округлились глаза. Она просияла и тут же помрачнела.
– Что такое? – забеспокоился Анри.
– То, что ты говоришь, так прекрасно! Но и ужасно, потому что я сама вряд ли когда-нибудь смогу подняться на такую высоту.
Анри обвел взглядом витрины с архивом и вспомнил биографию Кристиана Болтански. Вопреки тому, что можно подумать о нем, судя по этому монументальному, серьезному и основательному произведению, в детстве художник был очень странным замкнутым мальчиком. В юности он почти не разговаривал и, как шизофреник, целыми днями сидел дома и скатывал сотни глиняных шариков. Анри описал Моне первые, довольно несуразные, творческие опыты Болтански – его гротескные картины, театр марионеток. Рассказал, как с 1980-х годов он приобрел известность крупными инсталляциями из жестяных или картонных коробок с архивными бумагами, часто хранящими память о войне.
– Что представляет собой жизнь человека? – говорил Анри с благоговейными интонациями. – Что остается от нее? Да, конечно, воспоминания и некий слабый отпечаток на жизни других людей. Но, глядя на эту инсталляцию Кристиана Болтянски, думаешь о чем-то другом, более простом и в то же время бесконечно сложном. И вот я спрашиваю тебя, Мона, что остается от прожитой человеческой жизни?
– Остаются вещи. Полным-полно разных вещей. Письма, фотографии, карты, билеты – такие, как здесь и как валяются в сундуках у кого угодно. Я знаю, например, что в бабушкиных папках много газет, где писали о ней и об эвтаназии.
– От твоей бабушки осталось не только это.
– Ах да! Еще мой талисман.
– Верно. Мы с твоей мамой, как Кристиан Болтански, сложили в эти папки всякие мелочи, напоминающие о бабушке. Вот ты знала, что у нее было пристрастие к пепельницам из гостиничных баров? Как только она не исхитрялась, чтобы их стащить! – При этом воспоминании Анри улыбнулся. – Помню, однажды, когда она уже уходила с добычей из отеля “Бристоль”, официант заметил, что ее сумочка дымится!
Он оглушительно расхохотался. Мона бросилась к дедушке и обняла его. Ее опять обдало запахом его одеколона. Она стояла в окружении стендов Кристиана Болтански и прижималась лбом к груди Анри. А потом стала ритмично постукивать по ней головой, словно стучалась в дверь его сердца:
– Ну пожалуйста, Диди…
Она хотела упросить его написать книгу о Колетте.
– Давай рассуждать дальше, Мона. Итак, от человека остаются вещи, много вещей, и они сами живут своей жизнью. Иной раз это какие-то пустяки, обломки, обноски. Но даже школьная чернильница или засушенный листок клевера могут открывать нам целые миры.
– Целые миры… – повторила Мона.
И у нее вдруг захватило дух. За каждым предметом инсталляции она увидела развилку множества тропинок времени. Какая-то высшая интуиция подсказала ей, что самая малая материальная частица заряжена энергией жизни и бесконечно ее источает. Она хранит все взгляды, которые ее касались, все чувства,
