Глаза Моны - Тома Шлессер
– Надо еще обратить внимание на свет, – продолжил Анри.
– Да, я понимаю, о чем ты. Обычно скульптура или картина освещается снаружи. А здесь свет идет изнутри, как будто все витрины…
– …светятся сами. Правильно, Мона.
– Эти стенды всегда хранят в себе свет, как сказала бы бабушка! Но освещение разное. Одни письма и фотографии видны хорошо, другие хуже, они в тени. Похоже на светотень у Рембрандта. А еще можно сказать, что все вместе похоже на автопортрет художника – ведь все, что здесь собрано, принадлежало ему. Хотя автопортрет видишь сразу, а тут… все прочитать, рассмотреть и связать невозможно.
– Но Болтански и не предполагал, что по инсталляции кто-то восстановит его жизнь и его личность. Да, может показаться, что он задумал своеобразный автопортрет, но это не так. Его замысел был другой: он хотел, чтобы каждый человек, в том числе ты и я, мог разглядеть содержание собственной жизни в том, что художник выставил напоказ, заархивировав свою.
– Создай свой архив, – прошептала Мона.
– Можно сказать и так. Да, надо создавать автоархив, потому что, кто бы ты ни был, известный или неизвестный человек, видный или невидный, в автоархиве сохранится живая память о прошлом.
– Ты думаешь, я это сказала вообще, Диди. Но я говорю это тебе. Собери все бабушкины вещи и напиши книгу о тебе и о ней. Создай, пожалуйста, автоархив.
52. Пьер Сулаж. Черный – это цвет
Доктор радостно встретил Камиллу с Моной. Это была их последняя встреча. Потому что Ван Орст уезжал. Его огромные познания в медицине, его методика лечения с применением гипноза привлекли внимание крупных научных центров во всем мире, и отъезд его был решен.
Но он не хотел покидать Францию, не попрощавшись со своей пациенткой. А главное, хотел внятно объяснить, что́ сулит Моне будущее, потому что боялся, как бы его заключение о глазах Моны не оказалось пророческим. И вот сегодня он подвел итог. Длительное наблюдение позволило ему сделать вывод о том, что девочка в раннем детстве была очень привязана к Колетте, своей бабушке. Мона не только делала с ней первые шаги, она с ней играла, с ней вместе переживала сотни мелочей, которых обычно не замечаешь, но из которых складывается личность ребенка. Поэтому, когда она так внезапно исчезла непонятно куда, это глубоко травмировало психику девочки. И табу, наложенное в семье на всякое упоминание об эвтаназии Колетты, усугубляло эту травму. При последней встрече бабушка подарила внучке талисман. Долгие годы он символически скреплял союз Колетты и Анри. Когда же перешел в другие руки (вернее, на другую шею), то стал хранилищем всего светлого, что было связано с этой рано ушедшей любимой бабушкой. “Забывай все отрицательное, моя милая, всегда храни в себе свет”, – сказала она на прощанье. И детское подсознание вложило весь свет в этот незначительный предмет, простую ракушку, которую двое влюбленных когда-то подобрали на морском берегу. А в десять лет травма вдруг ожила. Однажды, когда Мона делала уроки, ракушка стала ей мешать, и она, ничего не подозревая, сняла ее с шеи. В тот же миг по необъяснимой причине она погрузилась во мрак. Мы пытались поставить диагноз, но не нашли никакой органической аномалии. Так что же это было? Это мозг дал знать о своей потаенной боли. Второй раз это случилось в отцовской лавке, когда развязалась леска и ракушка упала. А третий – когда перед картиной Хаммерсхёя ей стало жарко и она сняла талисман машинально. Вот почему доктор пришел к заключению, что “все держится на ниточке”.
– Получается, если сейчас я сниму талисман, то снова ослепну?
– Ну нет, не совсем так… – Ван Орст был несколько смущен вопросом. – Но лучше действительно не…
– Ты никогда не должна его снимать! – перебила доктора Камилла, покрасневшая от волнения.
– На всякий случай пусть лучше он всегда будет у тебя на шее, как будто это часть тебя. Подсознание – мощнейшая сила, – предупредил Ван Орст.
– Я постараюсь, – ответила Мона.
После минутной паузы Ван Орст сказал:
– Но помни еще и то, что у тебя невероятное зрение, какого нет ни у кого. И ты должна этим пользоваться, должна внимательно смотреть и записывать все, что увидела.
Мона распростилась с доктором, но все еще думала о его словах. И вдруг просияла. Она поняла, зачем дедушка стал водить ее в музеи, в чем заключался смысл всех походов, начиная с самого первого: он хотел, чтобы, глядя на сокровища, которые он отобрал для нее, она создала у себя в голове архив из этой красоты, который стал бы для нее неисчерпаемым запасом радости и красок, если бы она однажды действительно ослепла.
* * *
После самого первого посещения Лувра прошел целый год. Мона за это время так повзрослела, что сама себя не узнала бы в той девочке, которую Анри привел за руку к фреске Боттичелли. Эти две Моны были очень близки друг другу, но и очень друг от друга далеки и совместиться могли бы не раньше, чем закончится подростковый возраст, однако их роднило нечто принципиально важное: в душе у каждой путеводным маяком возвышалась монолитная фигура Анри, обожаемого деда. Вот он, неимоверно элегантный, рядом с Моной у входа в Бобур, и по его лицу можно угадать те грустные слова, которые он сейчас произнесет как не подлежащий обжалованию приговор:
– Это последний раз, Мона.
Возразить нечего – Мона и сама это знала. Но что-то надо было сказать или сделать, не для того, чтобы нарушить неловкое молчание, никакой неловкости не ощущалось, а потому, что в этих обстоятельствах, Мона была уверена, следует вести себя как-то особенно. Они бродили по залам Бобура, держась за руки. Пока не набрели на картину Пьера Сулажа. Названием ей служила дата создания – 22 апреля 2002 года. Тут-то Мона и почувствовала, что готова подобающим образом ответить на трагическую фразу деда.
– Если сегодня последний раз, – храбро сказала она, – то говорить буду я.
Абстрактная картина в приглушенных тонах, почти квадратная: два метра в высоту и два метра двадцать сантиметров в ширину. Она состоит из пяти горизонтальных темных полос одинаковой ширины на тонкой сплошной древесноволокнистой плите. Полосы разделены четырьмя светлыми
