Крысиха - Гюнтер Грасс
Пока океанографша вспоминает, как звали гауляйтера Гамбурга и капитанов кораблей, женщины окидывают взором море, в котором ничего не видно. При штиле идет слабый дождь, как часто бывает в это дождливое лето. Из камбуза говорит старуха: «Ясное дело, такое не вписывается в историю. Глупая авария. Это беспокоит. Такое забывается. Забудем об этом! – говорилось прежде. Теперь поедим? Есть тефтели с жареным луком к картофельному пюре и салату из огурцов».
Поскольку сказать больше нечего, капитанша поднимает оба якоря и объявляет курс: в открытое море. Как хорошо, что двигатель послушно заводится. Рядом со штурманшей Дамрока крепко держится за свой кофейник. «Прочь отсюда!» – говорит она, и ничего больше, но концентрируется на истинной цели этого плавания, известной только ей; и я тоже желаю, чтобы женщины оставили в покое прошлое и вновь сосредоточились исключительно на ушастых аурелиях.
Стол, на котором ранее лежали таблицы с результатами измерений, к обеду расчищается. Все должны хвалить тефтели, повариху. Разговоры о погоде и дождливом лете. Как хорошо, что эхо ничего не повторяет. В придачу к тефтелям с картофельным пюре женщины пьют пиво из бутылок. Как только капитанша поела, она сменяет штурманшу у руля.
Позже, миновав равнинный остров Фемарн, все собираются на палубе со своими принадлежностями для вязания. Страдающее одышкой море выбрасывает небольшие волны. Легкий бриз. Где-то пеленой обрушился дождь. Время от времени пробивается солнце. Едва по левому борту вырисовывается плоский берег датского острова Лолланн, «Ильзебилль» проплывает то через плотно, то через малозаселенные поля медуз. Никакие данные здесь не собираются. Измерительной акуле разрешено отдохнуть. Эверс идет со скоростью восемь с половиной узлов.
Но вдруг – только потому, что на юго-востоке появляется белобрюхий паром, – разговоры о том и о сем прекращаются. Я не могу помешать океанографше отложить вязанье и снова начать говорить о кораблях-концлагерях. Поскольку машинистша хочет знать больше – «Почему заключенных держали на кораблях? А почему у англичан нет?» – я позволяю старухе в камбузе кричать поверх мытья посуды: «Конечно, да! Голодавшие, горевшие, затем плавающие, после чего расстрелянные люди. И люди, которые заставляли других людей голодать, гореть, тонуть, наблюдали, как те немногие, что вышли на берег, были расстреляны людьми. Всегда только люди и то, что люди совершали с людьми. А крысы? Кто говорит о сожженных, утонувших крысах? Держу пари, на борту было множество крыс, определенно несколько тысяч…»
Тогда крысиха, которая мне снится, хотя образ ее и не проявился и она не смогла вытеснить корабль, сказала: Ошибка, маленькая ошибка. Пускай мы всегда были близки к людям, все же их гибели мы избегали. Мы знали заранее, что произойдет. Мы не водились на сомнительных кораблях. При всей нашей любви к человеческому роду, мы не хотели вместе с ним сгореть или утонуть.
Это не инвалидная коляска мне снилась. Это была капсула космического корабля, в которой я сидел пристегнутым и должен был следовать по своей орбите. Я, не имеющий никакого понятия обо всех этих космических безделушках; я, не обремененный специальными знаниями, чтобы высококвалифицированно хватать звезды с неба и обращаться по имени ко всем галактикам; я, свободный от владения иностранными языками, на которых бегло говорят не только болтливые астронавты, но и дети школьного возраста; я, старомодный дурак, для которого даже телефонный разговор оставался непостижимым чудом, застрял в какой-то космической капсуле и звал: Земля! Ответь, Земля!
Однако мой монитор показывал только крысиху. Отвечала лишь она и была словоохотливой. Полный отчаяния, я хотел кричать: Мы всё еще! Мы существуем! Мы не сдаемся! Она оставалась невозмутимой и говорила о давних временах: печально и снисходительно, словно бы желая проявить ко мне материнскую заботу.
Друг, сказала крысиха, послушай. Земля, которую ты звал, – Земля говорит здесь. Ответь, Земля! велело твое желание, Земля отвечает тебе здесь: мы зарылись в нее, ведь мы это предчувствовали. Пока люди, как будто не могли сделать ничего иного, снова, но на сей раз уже окончательно спятили и хотели выйти за пределы самих себя, мы зарывались вглубь. Не будем говорить об инстинктах; передаваемое из поколения в поколение знание, наша хитрая память, отточенная еще со времен Ноя для таких случаев, подсказывала нам укрыться под землей, выживать в воздушных пузырях благодаря системе затычек. Пробалтываемая зачастую необдуманно человеческая мудрость – крысы бегут с тонущего корабля – возникла неслучайно. Со времен указания, которое категорически воспрещало нам вход на пихтовую посудину Ноя – длина ковчега триста локтей; ширина его пятьдесят локтей, а высота его тридцать локтей, – корабли стали для нас особенно подозрительны. Всякий раз, когда мы слышали, что крысы трусливо, по мнению людей, покинули корабль, то незамедлительно получали подтверждение о крушении судна, незадолго до того покинутого ими.
Это правда, воскликнула крысиха. Это выражение укрепило нашу репутацию. Но когда в конце речь зашла о корабле под названием Земля, ни одна планета не предложила сделать на нее пересадку. Поэтому мы искали убежища под человеческими системами бункеров, подтачивая наземные и подземные строения. Также мы запаслись припасами, что во времена человека делала лишь бенгальская рисовая крыса.
Хотя я снова и снова пытался настроить монитор в моей космической капсуле на дружелюбные изображения, крысиха повела меня через систему траншей, проходы и соединительные ходы которых вели к гнездовым камерам, к узким местам, служащим как шлюзы, и в просторные карманы, заполненные зернами и семенами как силосы. Под землей открылся разветвленный лабиринтный мир.
Мне хотелось во сне на свет и к прекрасному: Дамрока!
Она сказала: Другой лазейки не оставалось.
Я проклинал нашего господина Мацерата: он обязан сказать да и создать мой фильм об умирающем лесе. Она отобрала у меня звук и запищала: Всеобщее настроение человеческого рода, его чрезмерная, ни на чем не основанная надежда на мир, эта живущая надеждой, сама себя пожирающая надежда, это хлопотливое вселение надежды при полном бездействии человеческой машины, их безнадежное надеяние встревожило нас.
Они смирились с объективными ограничениями. Как будто у них было бесконечно много времени, они все откладывали. Их государственным деятелям нравилось считать это смешным, во всяком случае они ухмылялись до конца. Ах, их разговоры! Если прежде человеческие существа были способны на далекоидущие, хотя зачастую и причудливые идеи, то против последнего дня они бессмысленно выдвигали лишь только поношенные идеи, в том числе древние причуды: космические корабли, построенные и заселенные по принципу ковчега и отбора. Очевидно, человек сдался. Он, голова которого все это выдумала; он, мысли которого к тому времени приобрели ясные очертания; он, доныне гордившийся своей головой и ее победами над мраком и суевериями, мракобесами и верой в существование ведьм; он, дух которого придал весомость бесчисленному количеству книг, – он хотел впредь отказаться от своей головы и следовать лишь за чувствами, хотя в человеческих существах чувства были недоразвиты еще больше, нежели инстинкты.
Одним словом, сказала крысиха, которая мне снится: все больше и больше людей делали ставку на жизнь без здравого смысла. Поэты несли всякую всячину подобно провидцам и первосвященникам. Всякую нерешенную проблему они называли мифом. В конце концов даже обычные уже многие годы митинги в защиту мира, сначала еще с умными словами и доводами, превратились в религиозные собрания. К сожалению, вместе с нами бежали также наши панки, которых мы полюбили, которые
