Крысиха - Гюнтер Грасс
Во всяком случае, к концу человеческой истории мы стали свидетелями возрождения флагеллантства, хотя и обращенного не против евреев и нас. После демонстраций и скоплений последовали единичные, а затем коллективные самосожжения: в первый раз в Амстердаме, затем в Штутгарте, после чего одновременно в Дрездене, в Стокгольме и Цюрихе, наконец, изо дня в день в больших и малых европейских городах, на футбольных стадионах и среди ярмарочных павильонов, на съездах евангелической церкви и в кемпингах; вслед за чем эта мода – если можно так выразиться – распространилась в других частях света: сначала в Атланте и Вашингтоне, затем в Токио и Киото и, конечно же, в Хиросиме. В конце концов, когда о коллективных самосожжениях стало известно даже в слаборазвитых странах, Советский Союз тоже не остался в стороне: из Киева приносящий несчастье и ничего не проясняющий огонь перекинулся на Москву и Ленинград. Где бы ни отступал разум – следует упомянуть еще Рим и Ченстохову, – процесс оставался неизменным: молодые люди группировались в тесные блоки. И в середине таких молящихся, поющих, принуждающих к миру в каждой молитве, в каждой строчке песни человеческих блоков – говорят, что перед папертью Кёльнского собора собралось более пятисот человек, – после внезапного безмолвия вспыхивал сигнальный костер, вызванный множеством открыто передаваемых по кругу канистр с бензином. Бензина было достаточно до самого конца.
Ах, человеческие существа! О, этот человеческий род! Даже в состоянии отчаянной неразберихи у них все было хорошо организовано. Дежурные объединяли готовые к самопожертвованию блоки. Кареты скорой помощи стояли наготове в соответствии с числом собравшихся лиц. Среди жертв поразительно много матерей с маленькими детьми. Учителя со своими учениками. Священники и пасторы вместе с преподавателями катехизиса и конфирмантами. Крупные предприятия в Неккарзульме и Вольфсбурге лишились стажеров вместе с инструкторами. В нескольких гарнизонных городах новобранцы зажигали предупреждающие огни во время принесения присяги. Позднее, в ходе этого прогнозируемого самоуничтожения, пресса, радио и телевидение благоразумно перестали оглашать ежедневное число потерь.
И я видел то, что перечисляла крысиха, видел предупреждающие огни на фоне внезапно осветившегося города, видел младенцев с матерями, учеников с учителями, молодых христиан вместе с капелланами, стажеров, столпившихся вокруг своих наставников, и новобранцев, вспыхивающих во время присяги. Я кричал, но оставался в плену своей космической капсулы. Прекратить! Проснуться! кричал я. Я молил, ныл, ласково говорил ей: крыска, рождественская крыса. Мне пришли на ум нелепые предложения: не могло бы, не было бы возможно, что… Но она беспристрастно докладывала о событиях прошлого.
Конечно, могло бы быть и было бы лучше… И сначала предпринимались попытки сдержать охватившую их манию и насильно разорвать блоки. Но когда в Брюсселе, Нюрнберге и Праге отдельные полицейские, а затем и сотни единодушно перебегали на другую сторону, чтобы, как говорилось, приобщиться к предупреждающему самопожертвованию, силы правопорядка впредь стали воздерживаться от участия. За предупреждающими вспышками наблюдали сложа руки. В плотнонаселенных городских районах они стали частью повседневной жизни, как голод был обыденностью для отдаленных регионов. На фоне этого чада, вони и – как писал именитый публицист – возрастающей склонности к смерти государственным деятелям легко удавалось придать своей хлопотливости видимость здравого смысла, так что обеспокоенные пожилые люди временно присоединились к противоположному движению, которое умеренно распространилось под лозунгом: Вооружим мир! Разумеется, при столкновении обеих групп предупреждающие огни приводили соответственно к большему количеству жертв.
Мне показалось, будто крысиха улыбнулась в своей системе траншей. Возможно, она и не улыбалась, и только мне в моей космической капсуле все это казалось ужасно смешным, до надрывного хохота смешным. Я гоготал: Брось шутить, крысиха! Перестань насмехаться над нами. Вам легко смеяться в своих крысиных норах.
Верно, дружочек, сказала крысиха, но все же тебе следует услышать, что заставило нас скрыться: к концу человеческой истории человеческий род разучил язык, который успокаивающе улаживал споры, деликатно ничего не называл своим именем и звучал разумно даже тогда, когда выдавал бессмыслицу за познание. Поразительно, как лжетворцам, их политикам удавалось сделать слова гибкими и послушными. Они говорили: Вместе со страхами растет наша безопасность. Или: Прогресс имеет свою цену. Или: Техническое развитие невозможно остановить. Или: Мы ведь не хотим вернуться в каменный век. И этот язык обмана был принят. Таким образом жили в страхе, гнались за делами или удовольствиями, сожалели о жертвах предупреждающих огней, называли их слишком чувствительными и потому неспособными вынести противоречия времени, переходили после непродолжительного покачивания головой к очередным делам – которые были достаточно изнуряющими – и говорили, правда, неопределенно: После нас хоть потоп, но жили в удобстве, насколько возможно, с уверенностью, что человеческое существо и его повторяющиеся со времен Ноя попытки обучить человеческий род менее смертоносному поведению потерпели крах. Как самое последнее мировоззрение финализм снискал одобрение и последователей. Друзьям и знакомым между делом говорилось: Заглядывай, пока не стало слишком поздно. Друг друга приветствовали: Приятно увидеть тебя еще раз. При прощании выражение Увидимся вышло из употребления. И детям говорили нежно, но вместе с тем задумчиво: В действительности вам, нашим милым деточкам, не следовало бы существовать. Подведение итогов началось. Эсхатологические цитаты звучали на семейных торжествах и официальных мероприятиях, даже при открытии мостов. Неудивительно, что мы, крысы, зарылись вглубь.
Я больше не возражал. Моя космическая капсула становилась все более уютной. Зачем мне дальше звать Земля! Ответь, Земля! Я играл с непонятными кнопками, переключателями и прочими приборами, также я обратил взор к отвлекающим изображениям, которые шаловливо друг друга гасили, забавлялся дурачеством этих наплывов, думал, что вижу приятный сон, и все же прислушивался к крысихе, уже с ней согласный.
Все еще занятая нашим заключительным этапом, она сказала: Преданные людям с тех пор, как мы себя помним, мы пытались предостеречь их, прежде чем зарылись вглубь. Сотнями тысяч мы покинули обширные туннельные системы их путей сообщения и излюбленную нашу обитель – канализацию. Мы освободили мусорные и металлоломные отвалы, скотобойни и портовые территории, колодцы подземных коммуникаций высотных зданий и прочие наши территории. Среди бела дня, словно вопреки нашей природе, мы бежали по главным улицам всех европейских столиц: полчища крысиных народов, несдерживаемый поток крыс. Затем мы расширяли нашу программу. Не один раз, но несколько раз в день по улице Горького до Красной площади. В Вашингтоне мы трижды стекались вокруг Белого дома, в Лондоне – звездообразно на Трафальгарской площади. Два встречных потока крыс заблокировали Елисейские Поля. Так мы выставляли напоказ нашу заботу о человеческом роде. Поскольку человеческие существа верили в образы, мы поместили себя в устрашающие образы. Вверх и вниз по фешенебельным улицам и авеню. Каждая спина, каждый хвост вытянуты. Мы хотели дать понять людям: смотрите, как мы боимся! И мы тоже сознаем, что мир на пороге сумерек. Как и вам, нам известны соответствующие места из Библии. Наше бегство, движимое последними страхами, твердило: Люди, прекратите думать о себе, конец уже близок. Кончайте с заканчиванием. Явно сбывается мудрость притчей…
Я прикинулся изумленным: И? Это ведь вызвало панику, не так ли? Один-единственный вопль – или? Как будто я хотел наверстать то, что пропустило человечество: когда я это себе представляю, после обеда, в часы пик. И домохозяйки со своими сумками для покупок…
То, что сказала крысиха, звучало устало и, при взгляде назад, разочарованно: Хотя мы слышали крики испуганных прохожих, которые, вероятно, даже правильно растолковали наше демонстративное массовое бегство, хотя в центре городов движение тотчас коллапсировало, хотя во всех окнах на главных улицах торчали зеваки, все же больше ничего не произошло, за исключением того, что расточительно снималось для телевидения, как мы экспрессивно бежали по мостам через Сену, снова и снова мимо Букингемского дворца, вокруг высокого
