Крысиха - Гюнтер Грасс
Но, воскликнул я, разве ничего нельзя было сделать. Я имею в виду ответные меры. По меньшей мере водометы. Или с вертолетов. Или попросту…
Да-да, сказала крысиха, разумеется, в первую очередь им на ум пришел яд. Однако лишь в немногих крупных городах была предпринята попытка вести борьбу с нашим массовым появлением с помощью средств уничтожения, в Риме даже с помощью огнеметов: результатом стал большой пожар, быстро распространившийся вдоль Виа Венето. Людские потери уравновешивали наши потери. Сколь глупо они до конца делали ставку на насилие. Лишь в Пекине, Гонконге и Сингапуре, где преобладала китайская разновидность человеческих существ, в Нью-Дели и Калькутте, где мы всегда были если не святыми, то почитаемыми, наши предостерегающие подвижные образы понимались как воззвание, однако центральные компьютеры располагались в другом месте.
Я не мог придумать ничего лучше, нежели сказать Жаль, как жаль! Вы старались, чертовски усердно старались. Вы, крысиха, не боялись риска.
Лишь теперь, сказала она, после стольких тщетных усилий, мы, крысы, начали зарываться.
Это было неправильно! воскликнул я. Или слишком рано. Во всяком случае, вы бы еще раз и еще раз…
Мы пытались, целыми днями…
Нет! кричал я. Вы отреклись от нас, людей. И слишком рано…
Еще раз, словно она хотела себя и меня уверить в тщетности усилий, я увидел на мониторе своей космической капсулы серию быстро сменявшихся изображений нежных панков с крысами, многие сотни панков со своими крысами на пути в Гамельн, вспыхивающие предупреждающие огни в человеческих блоках, затем движущийся по кругу и в обратном направлении поток крыс. Но затем я увидел, как они зарываются. Подобно клиньям они врастали в землю. Тысяча и более отверстий выплевывали песок, гравий, мергель. Сначала их хвосты на поверхности, затем – словно проглочены землей. Разом повсюду. Так много апокалиптических изображений, наконец, мешанина из изображений, в которую снова и снова, однако беззвучно и ныне под землей, вмешивалась крысиха. Затем я увидел нашего господина Мацерата, как он пытался заговорить, потом детей канцлера, бегущих по мертвому лесу в облике Гензеля и Гретель, и снова крысиху, нет, мою рождественскую крысу, которая, свернувшись, спала или же притворялась безобидной, после чего – художника Мальската, замешивающего краски для поразительных готических картин, пока внезапно Дамрока и другие вяжущие женщины не поплыли по насыщенному медузами морю, и крысы все глубже и глубже, и дети в лес, мертвенно-застывший…
Облегчение, что наш господин Мацерат наконец предъявил свое заявление, аккуратно заполненное печатными буквами: он хочет в Польшу, в Польшу.
Самое время, сказал я себе, проснувшись, потому что между Рамкау и Маттерном кашубы готовятся к торжеству. Число сто семь должно быть сплетено из цветов.
В конце, когда смеяться уже было не над чем, политики спасались в единодушных ухмылках.
Без повода, потому что не было ничего смешного, они начали скалить зубы по всему миру.
Вторжение в сдержанные черты лиц.
Никаких смущенных улыбок.
Финальное гримасничанье, да и только.
Однако это принимали за веселость и фотографировали ухмылки и зубоскальство единодушных политиков.
Фотографии с последней встречи в верхах были свидетельством заразительно хорошего расположения духа.
У них будут причины позволить серьезности сойти с рельсов, говорили себе.
Поскольку заседали до конца, юмор сохранялся до конца.
ТРЕТЬЯ ГЛАВА, в которой происходят чудеса, Гензель и Гретель хотят быть городскими, наш господин Мацерат сомневается в здравом смысле, пять подвесных коек заняты, Третья программа должна замолчать, в Стеге распродажи, а в Польше – дефицит, киноактриса становится святой, а индюки творят историю
Моей рождественской крысе не нравится, когда я бегу по пятам за художником Мальскатом. Обеспокоенная, она шевелит усиками, стоит мне только разложить рядом с клеткой отчеты о процессе и краткие комментарии с заголовками вроде «Восточнопрусский Уленшпигель». Она тревожится, когда я сопоставляю фотографии Мальската в прессе со своими представлениями о Мальскате: он выглядит так, словно вобрал в себя вековой опыт и мог бы носить пулены, плундры и рукава с буфами, а вместо своей шапки из войлока – раздвоенный колпак с бубенцами.
Тем временем идет радиопередача. Мы слушаем новости видеорынка, который не только наш господин Мацерат называет перспективным. Минуя вытянутой рукой клетку моей рождественской крысы, я нахожу ручку настройки, которая на полуслове выпроваживает Третью программу из комнаты; поиск Мальската на поверхности печатного текста не терпит постороннего шума. Моя крыса должна это понять, как бы ей ни хотелось услышать новости науки или сообщения об уровне воды в Эльбе или Заале.
Ни веселых, ни злых проделок. Не шут, что звенит бубенцами. Я констатирую, что нос Мальската, неровный изгиб которого придает его бровям выражение, словно он постоянно видит чудеса, символически отражается на его фресках, так что в соборе в Шлезвиге, как и в любекской церкви Святой Марии, он к лицу ангельским юношам и святым старцам. Их мучительно расширенные глаза видят больше, чем можно было увидеть в библейские времена. Они способны предчувствовать не только грядущее спасение, но и предстоящий ужас благодаря тому чутью, которое было отмечено уже в начале пятидесятых годов в одной докторской диссертации, посвященной мальскатской готике: «Необыкновенны длинные носы фигур в нефе и клиросе. Они подчеркивают пророческий взгляд святых. В них проявляется определенная нордическая смелость, которую тщетно ищут на других фресках высокой готики, исключение составляет собор в Шлезвиге, где Спаситель мира и некоторые сюжеты на расписанных контрфорсах благодаря очертаниям носов позволяют предположить, что мастерская любекского мастера нефа и клироса здесь тоже работала».
Я догадываюсь, почему моя рождественская крыса беспокойно шевелит усиками и даже пренебрегает семенами подсолнечника, как только я принимаюсь за пожелтевшие пятидесятые. Словно не имея воспоминаний, я должен быть единственно здесь и сейчас, постоянно спрашивая себя, что плохого может произойти завтра.
Ладно, крыска, говорю я, оно пока еще приближается, наше банкротство. Но прежде чем я подведу итоги, следует понять, почему дарование Мальската быть поистине готическим, несмотря на скверную оплату, соответствовало духу времени и основной потребности, всеобщей расположенности к фальшивкам; подобно воронам в мертвом лесу, надувательство все же однажды должно вспорхнуть, каким бы большим авторитетом оно ни пользовалось. Ах, не коротконогая, уверенно вышагивала ложь!
Потому что в годы, последовавшие за Второй мировой войной, в Германии делали вид, будто их предшественников посетил дурной сон, нечто нереальное, чего нужно избегать, дабы оно не вызывало кошмаров. Пользовались спросом оправдательные сны. Я помню: в то время по стране разъезжал один целитель, продававший чудодейственные шарики из фольги, помогающие против всякого рода болезней, после чего народ начал стекаться к нему как прирученный. Чтобы были прекрасные сны на пенорезине, в рассрочку продавалась раскладная мебель. Во всех иллюстрированных журналах принцы постоянно женились на принцессах. Красное солнце непреклонно садилось в море за Капри[13].
На фотографиях, которые позже стали обоями, весь пережитый ужас утратил силу. Однако политика, которой пресытились, по воле высшей силы осталась уделом стариков, с точки зрения которых разделенная страна была раскроена скорее случайно, нежели пополам.
И вот, старикам удалось очистить побежденных немцев, превратив их в немцев, дружественных победителям, которые, благодаря своему врожденному и чудом пережившему войну усердию, старались быть полезными и в одном лагере победителей, и в другом: в два счета стали теми, кем были, перевооружившись. Поэтому народ благодарил обоих благодетелей, пусть и ненавидел Козлобородого, как называли Ульбрихта, и, хотя и голосовал за старого лиса Аденауэра, не любил его всем сердцем так, как в былые годы объединенный народ сердечно любил своего Гитлера.
Мальскат хорошо вписался в то время. Его фрески, считавшиеся подлинными, были прозваны «чудом из Любека»; поскольку, если народ считает себя упорно преследуемым несчастьем и – в качестве побочного ущерба – принес несчастье другим народам, но тем не менее одарен столькими
