Юдоль - Михаил Юрьевич Елизаров
Счетовод вспоминает недавнее видение с откушенным Безымянным во рту:
– Вот как мы поступим. Дай-ка сюда руку… – он наклоняется. – Да не бойся, у меня слюна дезинфицирует и обезболивает. Прям как местный наркоз, ты ничего не почувствуешь…
Разве мог допустить Костя, что взрослый пожилой человек, назвавший себя сперва ветераном и хирургом, а потом волшебником, возьмёт и оттяпает палец?!
– Шлюна обежболивает… – Сапогов обхватил Безымянного губами и шамкает. – Как шпирт…
Костя сам не понимает, как позволил наглому старику завладеть его пальцем. А Сапогов прилаживает поточнее челюсти и резко кусает там, где кончается сустав и начинается кисть!
От резкого движения чёрные очки со лба падают на нос, точно забрало. Резцы не подвели. Сапогов чувствует, что ампутировал палец с одного укуса, как гиена, – Безымянный целиком у него во рту!
Андрей Тимофеевич готовится услышать пронзительный детский крик, но Костя подозрительно молчит. Просто он действительно не почувствовал боли! И дело не в зубах счетовода, они не настолько остры, и не в слюне, к слову, самой обычной, полной бактерий и прочих микробов. Палец сам вывалился из сустава, будто держался на каком-то кожистом магните. Осталась пустая лунка. Даже капельки крови не появилось!
Сапогов списывает Костино вопиющее молчание на болевой шок. Он роняет обещанный гвоздь и с пальцем во рту улепётывает что есть духу! Краем глаза видит, как из будки вышел и таращится смотритель Валентин Цирков.
И заштормило деревья, и облака понеслись с головокружительной быстротой. Точно раненый слон ревёт двигатель Колеса, вращая с всё нарастающей скоростью ржавую конструкцию; пустые кабинки скрипят и раскачиваются. Надрывно кашляют вороны, мечутся испуганные белки. У смотрителя Циркова ни с того ни с сего отнялась правая сторона лица; не стоило любопытному дураку глазеть на запретное! А на улице Нестерова в закупоренной спальне Клавы Половинки дряхло загремели пружины ветхого матраса, треснуло фанерное дно кровати и Сатана, возлежащий бочком рядом с мумией, повернулся на спину.
Сапогов мчится не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы подальше от Колеса. Пока мальчишка не опомнился, не позвал на помощь. Андрею Тимофеевичу не хватает воздуха, во рту, как у пса, драгоценная охотничья добыча. Пробежав без продыху километра три, Сапогов переходит на шаг, оглядывается и не видит погони. Тогда он прислоняется к ближайшему дереву. Вываливает в ладонь откушенный Костин безымянный: чёрный, о трёх фалангах и с ногтем, похожим на птичий клюв.
Нёбо, губы, язык Сапогова горят, точно он нёс раскалённый уголь или красный перец. Сапогов стаскивает очки. Глаза слезятся, лицо пунцовое, словно окатили кипятком.
Ноги Сапогова подгибаются, он медленно оползает на землю. В воздухе пахнет горелыми спичками. Сапогов видит в чёрных стёклах очков отражения двух силуэтов, мужского и женского. Это родительские тени пришли порадоваться триумфу своего престарелого сына.
Андрей Тимофеевич запрокидывает седую голову и издаёт звериный торжествующий вой! Счетовод, что говорится, зубами выгрыз у судьбы шанс на выдающуюся долю!
Как ни крути, палец, доставшийся Сапогову, не от мира сего. Он меняется! Не формой или размером, а консистенцией. Андрею Тимофеевичу по пути домой почудилось, что он в возбуждённом беспамятстве потерял Безымянный, будто тот провалился за подкладку, а оттуда выпал в какую-то невидимую дыру. Когда прятал в карман, палец казался отлитым из чугуна. Ощущение было субъективным, однако Безымянный определённо содержал в себе известную увесистость. А потом Сапогов почувствовал, что тяжести-то нет! Сунул руку и, выпучив глаза, шарил в обморочной пустоте кармана. Палец, к счастью, был на месте, просто напрочь лишился массы и напоминал мягковатый трухлявый корешок, обтянутый тонкой кожей. Но чем дольше держал его на ладони Сапогов, тем тяжелей и жёстче он становился, пока не стал вдруг костяным или мраморным, точно палец и впрямь отломили от какого-то скульптурного монолита. А ещё менялась температура; сперва был чуть тёплым, во рту Сапогова остыл, а в кулаке раскалился.
Безымянный буквально перетекает из состояния в состояние, и к этому невозможно привыкнуть.
Андрей Тимофеевич запирается в комнате. Поглаживая чёрный сатанинский ноготь, листает в памяти унылый календарь жизни: туманное младенчество в посёлке, тётку Зинаиду с нескладной жестокой колыбельной:
Васеньку собачка покусала за лицо – гав-гав!..
Настеньку корова забодала – муму!..
Ванечку сожрала за сараем свинья – хрю-хрю!..
Олю гусь клюнул в лоб и убил наповал! Спи!..
Восьмилетка и техникум, многолетний безрадостный труд, унижения и любовная тоска по Лизаньке Лысак. Крымская путёвка в дом отдыха «Нептун», когда стоял возле окна и глядел на задворки санатория – мусорные баки, щербатые стены пищеблока, тропки вдоль забора. Увы, окна с видом на море достались всяким ударникам труда, просто ловкачам или матерям-свиноматкам, а Сапогову – убогая изнанка. Случайный ветерок, залетевший в окно, колыхнул лёгкую тюлевую занавеску, она взлетела и мазнула Андрея Тимофеевича по щеке, будто прикоснулась и прошла мимо удивительной доброты женщина. И не случалось в его взрослой жизни ничего более нежного, чем та случайная штора, – никто не касался ласковей! Сапогов, хоть и был сухарь, зарыдал от жалости к себе, стоя возле того окна. Ведь и я помню такую нежную штору, что отнеслась ко мне лучше, чем ты, милая…
Безымянный на клеёнке – как новая веха. Теперь-то Сатана не проигнорирует его послание.
Петух плаксиво кудахчет, словно чует судьбу. Андрей Тимофеевич криво улыбается и даже говорит снисходительно, с ноткой палаческой жалости:
– Так-то, брат! Видать, докукарекался ты…
Сапогов идёт на кухню за ножом. Это мясницкий тесак, доставшийся в наследство от тётки вместе с кастрюлями, сковородками, тарелками и прочей хозяйственной утварью. Одна беда – туповат. Сапогов находит в кухонном шкафчике у соседа Семёна оселок и возвращается в комнату…
И видит, как петух долбит клювом по пальцу! Вопль ужаса вылетает из горла счетовода. Он подлетает к проклятой птице и залепляет сокрушительную оплеуху. Петуха сносит со стола к чёртовой матери, он ударяется о стену и падает, распластав по полу крылья!
Сапогов, подвывая, ощупывает Безымянный. Когда оставлял, тот был больше костяным, а теперь кожаный и мягкий, с лёгким трупным запашком. Андрей Тимофеевич изучает каждый миллиметр, но очевидных повреждений вроде не обнаружено. Оглушённый петух пошатывается, что-то бормочет, тряся багровым гребешком, и гадит себе под лапы.
Сапогов грозит тесаком:
– Капут тебе!..
Окажись тут Макаровна, она бы прямо сказала Андрею Тимофеевичу, что петух от природы наделён ангельским чином. Петушиный крик возвещает зарю, загоняя нечисть под землю до следующих сумерек. Казнь божьего вертухая – бесоугодное дело. Сами тёмные над петухами
