Крысиха - Гюнтер Грасс
И все же: при всей своей современности братья Гримм остались верны себе. Помимо своей неэффективной, но высоко ценимой государственной деятельности, они занимаются сбором социальных данных и культурных свидетельств иностранных рабочих, а также новых словообразований – подобно тому, как раньше собирали сказки, легенды и слова от А до Я, пока Якоба не завалило листками, словно снегом, по мере приближения к букве Е.
Кроме того, они публикуются. Подобно тому как статья Вильгельма Гримма «Роль турецких женщин в повседневной жизни Федеративной Республики» получила одобрение даже среди феминисток, книга современного Якоба Гримма под заглавием «Смурфский немецкий» привлекла всеобщее внимание, поскольку автору удалось на примере пластмассового языка массово распространившихся смурфиков продемонстрировать постепенную гибель языка, «заросшие сорняками некогда цветущие поля слов» и упадок немецкого письменного языка. Братья Гримм получили огромную поддержку по всей стране несколько лет назад, когда они вместе с другими учеными протестовали против поправок к конституции: как всегда, их аргументация была сильна, но их не услышали; причина, как утверждалось, в общих традициях разделенной страны.
Но поскольку Гриммы в моем фильме, который будет посвящен умирающему лесу, подчиняются линейному сказочному сюжету, их побочные занятия и сомнения заслуживают внимания лишь в качестве сносок. Например, в кабинетах братьев, которые соединены один с другим открытой дверью, можно увидеть доказательства их усердного собирательства: кабинет Вильгельма, меньшего размера, украшает стенной коврик из тридцати или более разноцветных платков, сотканных турецкими гастарбайтерами, висящий между стеллажами, которые заполнены книгами по социологии; в министерском кабинете Якоба рядом с портретом прусского ученого Савиньи в рамке бросается в глаза витрина, полки которой заставлены забавными группками смурфиков. Гриммы с присущей им иронией позиционируют себя как исследователей.
И вот что еще хочет знать наш господин Мацерат, пока я смешиваю остатки пудинга с фруктовым соком и остатками ванильного соуса: да, они оба занимаются музыкой, требуют расширенной программы преподавания музыки и выступают за финансирование качественных фильмов. В принципе, они не против новых медиа, но предостерегают от их неконтролируемого объединения.
Мы поднимаем бокалы и пьем за здоровье друг друга. Нет-нет, Гриммы не кабинетные ученые. Они разведены и склонны менять женщин. Они одеты по-спортивному и фотогеничны не только когда вдвоем. Они носят узорчатые галстуки-бабочки в тон своим твидовым пиджакам. Они даже проводят вместе отпуск в Шпессарте, в Вогезах, там, где много лесов. Можно назвать фильм просто «Лес» или более претенциозно – «Леса Гриммов»; но он должен быть снят, пока леса еще живы.
«Но почему, – говорит наш мистер Мацерат за чашкой кофе, – это во что бы то ни стало должен быть немой фильм?»
Потому что все уже сказано. Потому что остается только попрощаться. Сначала с пихтами, елями, соснами, затем с гладкими буками, немногочисленными дубравами, с кленами, ясенями, березами, ольхами, и без того хворающими вязами, со светлыми лесными опушками, богатыми грибами. Куда деваться папоротнику, если не будет сени ветвей? Куда бежать, где заблудиться?
Прощание с перепутьем в глубине леса. Мы прощаемся с муравейником, который научил нас удивляться, сами не зная чему. С множеством огороженных заповедников, суливших прибыль и рождественские елки, с дуплистым деревом, дававшим простор страхам, прощание со смолой, навсегда запечатлевшей в себе жука. Прощание с изогнутыми корнями – споткнуться о них и найти наконец четырехлистник, счастье. Прощание с мухомором, навевающим особые сны, с опенком, обитающим на пнях, с вкусным вороночником, поздно открывающим свой раструб, пока вдали шумит веселка. Просека, лесосека, ограждение. Прощание со всеми словами, которые приходят из леса.
Наконец, мы прощаемся с противоборствующими указателями и трактиром Zum Wilden Mann, с движущимся соком и зеленью, с опадающей листвой и всеми письмами, которые так начинаются. Стерто то, что написано о лесе и лесах за лесами. Никакой клятвы, вырезанной на коре. Никакой тяжести снега, падающего с пихт. Кукушка больше никогда не научит нас считать. Мы останемся без сказок.
Вот почему это немой фильм. Ведь оптика камеры видит лес как в последний раз. Кому еще нужны разговоры. Умирая, леса говорят сами за себя. И только сюжет, который все время хочет идти дальше, напирает, скачет, нуждается в восклицаниях, причитаниях, намеках, требует субтитров, которые должны быть краткими: Ах, как хорошо, что никто не знает. Свет мой, зеркальце. Но за семью горами. Почему у тебя такие большие уши? Спусти мне свои волосы. Мое дитя, мой олененок. Самая младшая из дочерей короля. Кровь в туфле. Ветерок, шелестя, веет, Божье дитя…
Потому что Гензель и Гретель все еще молча бегут по мертвому лесу, но в какой-то момент, нет, скоро, лес оживет и поможет детям знаками, чтобы, когда они прибудут, их приветствовали субтитры: «Привет, наконец-то вы здесь!»
Наш господин Мацерат, который говорит охотно и всегда признавал свою одержимость словострастью, тем временем признает, что это должен быть немой фильм, который он – а кто же еще? – должен создать. Он помешивает кофе в чашке, оттопыривая при этом мизинец, и молчит.
Должен ли я теперь пригрозить, прибегнуть к средствам принуждения, чтобы он согласился, наконец сказав продюсерское «да»?
Он должен знать: пока нет его слова, запланированное путешествие будет откладываться.
Чтобы отвлечь, он демонстрирует визу.
Я указываю на договор: «Здесь, вот здесь не хватает вашей подписи, пожалуйста».
Он сожалеет, что рынок видеокассет в настоящее время перенасыщен.
Но я не хочу кассету: «Я хочу немой кинофильм, с субтитрами».
Он говорит: «Как только я вернусь из Польши в добром здравии, может быть…» Я отвечаю: «Мимоходом мне может прийти в голову мысль просто позволить вашей визе истечь».
«Шантаж! – называет он это. – Высокомерие автора!» «Ну хорошо, – говорит он, – лес все равно может быть спасен только на пленке».
Второпях я говорю: «Могу ли я пожелать вам счастливого пути завтра?»
Пока наш господин Мацерат оплачивает седло косули со всеми атрибутами в качестве делового обеда за двоих и отсчитывает щедрые чаевые официанту, затем вписывает в предусмотренную строчку название фильма «Леса Гриммов» и, наконец, расписывается зюттерлином[23] как «Оскар Мацерат-Бронски», он говорит после множества околичностей, касающихся его поездки и политической ситуации в Польше: «Я бы предпочел выбрать Мальската, художника. Мне нравится его готика».
Рука в руке посреди трупного оцепенения: в мертвом лесу они бегут мимо мусорных свалок, токсичных хранилищ радиоактивных отходов и запретных военных зон. (Отец и мать, канцлер и его супруга, тем временем рассказывают прессе о том, насколько они безутешны. На рекламных столбах, на экранах телевизоров, по всей стране идут поиски сбежавших детей канцлера, которых зовут Йоханнес и Маргарита.)
Теперь больше не рука об руку: Гензель и Гретель бегут так, будто не могут иначе. Совсем не напряженные и ничуть не отчаявшиеся. Иногда впереди Гензель, затем снова Гретель. Пока они бегут, мертвый лес, похожий на Рудные горы с современных фотографий, зеленеет сначала робко, потом решительно, наконец, яростно, все более густо-зеленым, как в книжке с картинками, пока не превращается в непроходимый зеленый сказочный лес.
Сойка и сова взлетают. Деревья со скрипом корчат гримасы. Из зелени мха на глазах прорастают грибы. Под корнями притаились, щуря глаза, гномы. Из деятельного муравейника машет рука с длинными пальцами и указывает детям правильное направление. Из подлеска прорывается единорог, один его глаз огненный, другой – печальный, а затем, меж буковых деревьев, он стремительно уносится прочь, словно ему нужно быть единственным в своем роде где-то в другом месте.
Они боятся лишь слегка. «Настоящих чудовищ, – восклицает Гретель, – здесь нет». Оба видят лес так,
