Крысиха - Гюнтер Грасс

и стол, дверь и кровать

нагрузить, широко открыть, испытать на прощание.

Мой последний школьный день: я произношу по буквам имена

друзей и называю их телефонные номера: долги должны быть

уплачены; я пишу напоследок своим врагам

слово: забудем – или:

спор того не стоил.

Вдруг у меня появляется время.

Мой взгляд ищет, словно его обучили

прощаться, повсюду горизонты, холмы

за холмами, город

по обеим сторонам реки,

словно должно быть спасено, сохранено в памяти то, что

очевидно: хоть и оставлено, но все еще

вещественно, бодрствует.

Мне снилось, что я должен проститься

с тобой, тобой и тобой, с моим недовольством,

с остатками себя: тем, что осталось за запятой

и беспокоит уже много лет.

Проститься с до боли знакомой чужбиной,

с привычками, что вежливо оправдываются,

с нашей записанной, документально подтвержденной ненавистью. Ничто

не было мне ближе, чем твой холод. Столько любви, совершенно

неправильно запомнившейся. В конце концов

все было обеспечено: булавок предостаточно.

Остается еще прощание с твоими историями,

которые всегда ищут оплот, пароход,

что из Штральзунда, из горящего города

приходит, груженный беженцами;

и прощание с моими стаканами, осколками, всегда

только осколками, что видели себя

только осколками. Нет,

больше никаких стояний на голове.

И никогда больше боли. Ничего,

что противоречило бы ожиданию. Этот конец —

школьная программа, известен. Это прощание

отрабатывалось на курсах. Посмотрите, как дешево

тайны обнажены! Никакие деньги больше не окупят предательство.

По бросовым ценам врага расшифрованные сны.

Наконец преимущество исчезает, делает наш

итоговый счет равным,

побеждает в последний раз разум,

становится без различия все,

что дышит, все, что ползает

и летает, все, что еще

не придумано и что, возможно, должно было стать,

в конце и выбывает.

Но когда мне снилось, что я должен

с каждой тварью, чтобы ни от одного животного,

для которого когда-то Ной построил ковчег,

не осталось и следа, проститься немедленно,

мне приснилась после рыбы, овцы и курицы,

которые вместе с родом человеческим все исчезли,

одна-единственная крыса, которая родила девять крысят

и обрела свое собственное будущее.

Мы не! Она шептала, отрицала, оспаривала. Не заглядывались на себя никогда. Мы не были достаточно зеркальны. Никакой чепухи, которую мы приписывали глубокомыслию, никакой цели, которая уводила нас от самих себя, возвышала, отрешала: сверхкрыса, ее не существовало!

И никаких многоэтажных мысленных конструкций, в которых мы возносились бы до звезд в ярком ослеплении бессмертия. Свободные от этих человеческих причуд, мы были многочисленны, никогда себя не пересчитывая. Нам недоставало осознания собственного бытия, недостаток, который не заставлял нас страдать.

Как бы мы ни подходили на роль примера для притч, в которые человек загонял все свои беды, особенно библейские, мы не находили себе подобных, никто не мог служить нам образцом, ни одно животное, конечно, но и человек – к которому мы были привязаны с незапамятных времен, с тех пор, с каких себя помнят крысы, – хотя и вызывал у нас удивление, так и не стал для нас богом, пока он существовал и отбрасывал свою тень.

Лишь когда он ушел, нам стало его недоставать. Нам не хватало не только припасов и отходов с его кухни, сырых и приготовленных, но и его идей, которыми мы все, буквально все объедались; мы хотели бы, по обыкновению, подержать, образно выражаясь, плевательницу его изобилия, мы, пехотинцы его бреда, мы, модель его страхов.

Именно поэтому человек создал наши образы с помощью слов. Он боялся крысиной чумы, он проклинал прожорливость крыс. Мы, само зло, присутствовали в чуланах ужаса на задворках его мыслей. Мы, убиравшие все, что выходило из него в виде слизи или кусков, его кал, его прокисшие остатки, все, чем его рвало, когда душило несчастье, запросто съедали и убирали с глаз долой от него, чувствительного, мы, радовавшиеся его блевотине, были ему омерзительны. Мы вызывали у него еще большее отвращение, нежели пауки. Ни медуза, ни червь, ни мокрица не могли быть для него более омерзительными. Если о нас упоминали вскользь, он давился. При виде нас его тошнило. Поскольку они голые и слишком длинные, ему были особенно противны наши хвосты: мы воплощали отвращение. Даже в книгах, прославляющих отвращение к себе как особое проявление человеческого существования, мы читались между строк; ведь когда человеческое существо вызывало у него отвращение, а он находил для этого причины с незапамятных времен, именно мы снова помогали ему найти именование, как только враг, его многочисленные враги оказывались под прицелом: Ты крыса! Вы крысы! Крысиное отродье!

И поскольку для человека было возможно многое, он, ненавидя себе подобных, искал в себе нас, быстро находил, обозначал и уничтожал. Всякий раз, когда он истреблял своих еретиков и девиантов, неполноценных и тех, кого считал отребьем, сегодня – чернь, вчера – знать, речь шла о крысином отродье, которое нужно искоренить.

Но возможно, дело обстояло и так: поскольку человеческий род не мог справиться с нами с помощью стрихнина или мышьяка и, несмотря на все новые средства истребления – в конце концов ультразвук должен был стать эффективным, – ему не удавалось уничтожить наши приросты – мы становились все более похожими на людей, – он вместо нас истреблял себе подобных, как и следовало ожидать: с успехом.

Только теперь, сказала крысиха, которая мне снится, мы начинаем создавать его образы, искать и находить его, человека, скрытого в нас, крысах. Он становится все прекраснее и хочет стать отражаемым: его пропорциональность, его прямохождение, которое мы практикуем, постоянно практикуем. Мы считаем себя неполноценными, не способными ни на какие чувства, ни на какое расположение духа. Ах, если бы мы могли краснеть от стыда так, как мог он, чаще всего по ничтожным причинам. Ах, если бы одна из его идей стала семенем, из которого проросли бы наши собственные мысли.

Нет, мы, крысы, не прощаемся с ним, как он попрощался со своим величием. Нет, сказала крысиха перед тем, как исчезла, мы не отказываемся от людей.

Деловой обед на двоих. Он рекомендует седло косули с лисичками и брусникой. Сидя напротив меня на двух подушках, наш господин Мацерат интересуется, как я представляю себе исторических братьев Гримм в современных ролях в немом фильме об умирающем лесе, который, с одной стороны, должен стать обвинением, чтобы леса были спасены в последний час, а с другой – желанием попрощаться, потому что уже слишком поздно, слишком поздно.

Он говорит: «Без прояснения этого вопроса я не хочу ехать в Польшу, тем более что многое там традиционно теряется в католических облаках».

Мои объяснения продолжаются вплоть до десерта – пудинга с фруктовым соком и ванильным соусом: если Якоб станет министром экологии, то Вильгельм как его статс-секретарь будет уполномоченным по решению проблем, связанных с лесовосстановлением. В любом случае оба они считают, что приняли на себя обязательство заниматься лесом. Они знакомы с заключениями экспертов, касающимися токсичности и выбросов вредных веществ. За счет федеральных средств они способствуют изучению озонового слоя. В тезисах, опередивших свое время и подвергшихся насмешкам, оба поставили под сомнение стабильность экосистемы в условиях безудержного роста. Их критику в адрес энергетической промышленности можно цитировать, но она не повлекла за собой никаких последствий. Их перечень необходимых мер не встречает особых возражений и вместе с тем не находит отклика у большинства парламентариев. Они неоднократно предлагали подать в отставку, но до сих пор остаются на своих постах.

Говорят: