Человек, который любил детей - Кристина Стед
3. Хенни в городе
Столичный город всегда скучнее, чем трудовой, торговый знакомый Балтимор, но по воскресеньям он просто отвратителен. Унылый, ханжеский город, думала Хенни. Если б не чрезвычайные обстоятельства, она ни за что не отправилась бы в Вашингтон в воскресенье: большие магазины закрыты, на Седьмой и Восьмой улицах нет толп одержимых женщин, среди которых она могла бы затеряться, спрятать свой неприличный наряд, замызганную сумочку, неухоженные волосы, состарившуюся кожу. На безлюдных улицах ее бедность была очевидна, и пусть прохожие ей сейчас не встречались, оттого она стыдилась себя еще больше – несчастная грешница, представшая перед ликом Господа. Ибо Вашингтон – это рай, и Хенни, безобразная женщина, обремененная позорными тайнами, испытывала то же, что, наверное, чувствовал бы человек, впервые лицезревший ангелов. Она ненавидела этот вечный рай, гром и молнию над Синаем, могучее священноначалие нового Иерусалима; ей казалось, что это Рай развратных мужчин и уродливых женщин, которые стремятся неизвестно к каким гнусным, примитивным, «достойным» целям и не думают о спасении таких жалких созданий, как она. Некогда, впервые приехав в Вашингтон, о супружестве и общественной жизни она имела столь же смутное представление, как любая женщина из гарема; тогда она была кроткой, подверженной неврозам, носила шелковое белье, мечтала посещать светские приемы в Белом доме. А сегодня она, младшая избалованная дочь семьи Кольеров – изможденная оборванка с густо нарумяненными щеками, которая ломает голову, как бы взять взаймы денег, идет на свидание с грубым мужиком – своим любовником, просто потому, что боится навлечь неприятности на мужа. Теперь она плакала редко, но сейчас ощутила жжение в глазах.
Где в этом большом лицемерном лживом мире найти друга? Даже о детях она думала с гневом – они просто сжирали ее плоть, как во младенчестве, когда она кормила их грудью. Знали ли они, узнают ли когда-либо, какой пыткой была ее жизнь ради них? Она вынуждена влезать в долги, чтобы купить им одежду, старается избегать ссор с их отцом, ибо из-за постоянных родительских скандалов они растут трусами и подлизами. «А что, если б я вообще не появилась на свет? – думала Хенни. – Тогда и они бы не родились. И этому лицемеру с соломенной шевелюрой и широкой улыбкой пришлось бы охмурить другую женщину, но я не несла бы ответственности за их крестный путь, и даже за этот свой грех распутства!»
Хенни с горечью думала обо всех мужчинах, особенно о зяте – муже ее красавицы-сестры Элеоноры. Сначала он ухаживал за Хенни, но потом понял, что любимица отца – Элеонора и она получит не только свою долю земельного владения, но и дополнительные преимущества; во всяком случае, именно так объясняла себе Хенни его предательство.
Как же жарко в Вашингтоне! Не меньше ста градусов[25] в тени, предположила она. Ей казалось, что она чувствует запах собственного пота. Чем она лучше раскрашенных юных девиц, что крутятся возле журналистов в кафе? Хенни заглядывала в открытые окна кухонь, смотрела на наряды малышей, на их обшарпанные туфли. На взрослых она не обращала внимания, все думала о собственных детях, о том, что их содержание с каждым днем обходится дороже. Дети у нее были чудесные (об этом постоянно твердили знакомые), только вот мальчики вырастали из одежды за три месяца. Хенни подумала о своем большом доме на холме и горько усмехнулась. Даже Берт Андерсон, который давно ее знал, готов был на многое, лишь бы попасть в ее дом, чтобы потом говорить: «Я тут в воскресенье был в гостях у Сэма Поллита, у того, что женился на деньгах семейства Кольер (они сколотили состояние на продаже морепродуктов), на юной Генриетте. Когда-то она слыла одной из первых красавиц Балтимора, а теперь у них куча милых детишек. Я дразнил Сэма, сказал, что Рузвельт, великий демократ, скоро будет предан забвению…» и тому подобное. Вспомнив Берта Андерсона, чиновника из Службы внутренних доходов, который был ей опорой, Хенни невольно улыбнулась. Этот краснощекий шумный здоровяк не был джентльменом, но к ней он относился как к незамужней, ловил каждое ее слово, был услужлив, давал советы и проявлял живой интерес ко всему, что было связано с деньгами. Ее он в шутку называл «юная Генриетта», в свойственной ему мужланистой манере пытался приукрасить ее внешность, вел себя как медвежонок и не имел ни моральных устоев, ни характера, ни высоких устремлений. В общем, и сам он как личность, и весь его образ жизни, на ее взгляд, не заслуживали уважения.
Хенни вошла в бар-ресторан возле Двенадцатой улицы и сразу поднялась на второй этаж, с радостью отметив, что уже второй час: Берт должен был прийти ровно в четверть второго. Она передвинула столовые приборы на столе, взяла меню, жалея, что чуть дольше не послонялась по улицам, но потом тихо пробормотала:
– Однако я привлекаю слишком много внимания, когда дефилирую взад-вперед по тротуару, мило улыбаясь мамочкам с детьми. Да еще не дай бог столкнулась бы с кем-нибудь из чванливых приятелей своего благоверного. Берт никогда не опаздывает.
И тут она увидела его. Пышущий здоровьем, в шляпе, прикрывающей редеющую макушку, он влетел в дверь и ринулся к ней с раскрытыми объятиями. Молодой, симпатичный, раскрасневшийся, с гладкой кожей и черной щетиной на лице, оставшейся от недавно сбритой густой бороды, которая отрастала слишком быстро. Нос у него был длинный, подбородок выдавался вперед, черные глаза блестели. Губы, слишком красные, как отметил бы всякий при первой встрече с ним, всегда готовы были раздвинуться в улыбке, обнажая слишком белые зубы, которые тоже привлекали внимание.
– Я не опоздал, не опоздал! – воскликнул Берт вместо приветствия. – Пришел в час пятнадцать, как и обещал. – Он огляделся, ища, куда бы повесить шляпу, затем прижался к ее рту мягкими губами.
– Спасибо тебе, Берт. Никогда меня не подводишь. Всегда прибегаешь по первому звонку, когда бы мне ни захотелось увидеть тебя.
– Берт Андерсон всегда к твоим услугам,– подтвердил он.– Я же герой твоего романа, верно? Если не я, то кто? Может, у тебя появился кто-то еще?– Он усмехнулся.– Так, что мы будем есть? И пить? Сигаретку?
