Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

Гавриел взял вилку. Чуть пережаренная, заправленная чесноком картошка вкусно похрустывала во рту.

— Ты уже ела? — спросил он тетю.

Она молчала. Стояла в стороне, сложив руки под передником и надув губы. Наконец сказала, но не к племяннику обращаясь, а в пространство, словно жалуясь кому-то, кто уж наверняка выслушает ее до конца:

— Я уже выплакала все слезы, вымотала душу… кто еще есть у меня на свете?

— Тетя, перестань…

— Три с половиной года в гетто… чудом остались в живых… Так он приписывает себе возраст и уходит на фронт. Я ему тогда хоть слово сказала?.. Но вот, слава богу, война кончилась. Приди же домой, как все людские дети. Где там? Он остается служить. Ему мало.

Гавриел усмехнулся:

— Ну, тетя, маршал Жуков, наверно, забыл с тобой посоветоваться.

— Молчи, нахал! — вспыхнула тетя Бася. Но тут же подобрела, села за стол напротив племянника и продолжила уже совсем другим голосом: — Гаврилик, почему ты не хочешь послушать свою тетю? Тебе уже двадцать два. А что ты видел в жизни, кроме боли и горя? Ты ведь говорил, что хочешь выучиться на шофера. Так разве я против? На здоровье. Очень хорошее дело. Заработаешь, оденешься, встанешь на ноги. Шоферы совсем неплохо получают. А я, сколько смогу, буду тебе помогать. Женишься, бог даст… и не смотри на меня так. Один — никто.

Гавриел справился с картошкой, выложил на стол пачку «Беломора» и с удовольствием закурил.

— Разве я не права, Гаврилик?

— Ты, конечно, права, — серьезно сказал он, — но я одного понять не могу: почему ты так не хочешь, чтобы я пошел в милицию?

— Не понимаешь, да? А что скажут умные люди? Что лучшей работы Басин племянник себе не нашел.

Гавриел стиснул зубы.

— Вот как? Кто же эти умники? Спекулянты? Вертуны? Барахольщики?.. Ай, тетя, ты все еще живешь при румынах!

— Ну, хорошо, хорошо, — смутилась она. — Может быть, сказала глупость. Так я отстала от жизни. Но ты — ты-то хорошо знаешь, чем там, в милиции занимаются? Зачем тебе рисковать жизнью, имея дело с разными хулиганами и бандитами, с любой холерой?

— Тебя послушать, получается, кто-то другой должен рисковать жизнью, а я…

Гавриел закашлялся, поперхнувшись дымом.

— Почему я должна думать о ком-то другом, когда у меня есть ты?

— Среди людей живем. Стыдно, тетя.

Но она не поддавалась.

— Ты все равно не годишься для этой работы.

— Почему?

— Во-первых, у тебя мягкий характер. Во-вторых, посмотри на себя — кожа да кости. Последний босяк только дунет…

— Перестань, тетя.

— Перестать? Ты еще не знаешь, что творится в городе. Одна женщина рассказывала на базаре, что на станции нашли милиционера. Целая банда его связала и бросила на рельсы…

Тетя Бася вдруг замолкла, в глазах ее стал разрастаться страх. Она вцепилась обеими руками в руку Гавриела и заголосила:

— Нет, Гаврилик, мальчик мой, не пущу! Если с тобой что-нибудь случится, я не переживу…

Участок Шабсовича охватывал четыре улицы на махале, называвшейся Цыганией, — Канатную, Кишиневскую, Кузнечную и Первомайскую. После войны там строились наспех, без особого плана и расчета, кто как мог, лишь бы крыша над головой. Каждый хозяин сам месил глину, подмешивая соломы, сам формовал высокие кирпичи, сушил их на солнце посреди улицы и сам, своими руками, кирпич к кирпичу, складывал стены. Так весной, вернувшись в родные края, ласточки склеивают клювиками свои чистенькие гнезда из кусочков грязи. После горьких мытарств — на фронте, в эвакуации, в гетто — в каждом снова ожило желанное слово: дом. Свой дом. Не зря говорят, что дом — это не просто глина или бревна. Это душа человеческая.

И теснились домишки друг к другу, и нередко случалось, что одна стена разделяла два дома, но одна крыша эти два дома соединяла. С каждым годом улицы становились длиннее, оживленней, шумливее. Первое послевоенное поколение ребятишек высыпало на них из домов, и звонкие голоса детворы заполняли все небо.

«Одно удовольствие смотреть, как они играют, — радовался Шабсович, обходя свой участок. — В мяч мы тоже играли, правда, он был тряпичный. В бляшки, в ловитки, в жмурки, в слепую корову…»

Он вспомнил, как одному из компании завязывали глаза, а остальные, став в круг; хором кричали:

Три, четыре,

Пять — и готово!

Лови меня, Янкель,

Слепая корова!..

Имя, разумеется, менялось, потому что «слепой коровой» каждый раз становился другой мальчик. В ханукальные дни закручивали волчок: кто играл на орехи, а кто — на щелчки.

Теперь у мальчишек лучшая игра — война. Целыми днями носятся по улицам — у одного торчит из-за ремешка деревянный пистолет, у другого на шее болтается автомат, сколоченный из дощечек. Этот падает убитым, тот бежит дальше с криком «ура»…

Шабсович останавливался, снимал милицейскую фуражку и вытирал платком пот со лба, с шеи, протирал фуражку изнутри. «Эх, мальчишки, мальчишки! Вы и сами не знаете, как вы счастливы!»

Осенью, когда с полей возили на сахарный завод свеклу, у Шабсовича прибавлялось работы. С верхом нагруженные грузовики катили по Кишиневской. Мальчишки обтирали заборы и ждали, пока не покажется последняя в колонне машина. Обычно они пристраивались у самых глубоких рытвин и выбоин и, как только машина притормаживала, налетали на нее, как саранча. Двое-трое самых смелых вцеплялись в задний борт — одной рукой держатся, а другой выбрасывают из кузова буряки. Остальные их подбирают и складывают кучей на обочине. Груз доставляется к известному на всю Цыганию Вевке, а он уже знает, что с ним делать дальше. Не пройдет и недели — потянутся по слободе прозрачные едкие самогонные дымки. Стоило Шабсовичу показаться на дороге, тут же раздавался мальчишеский сигнал «атас» и все разлетались в разные стороны, как стая воробьев, — попробуй поймай. А если Гавриелу и удавалось схватить какого-нибудь за руку, пойманный малец поднимал такой крик, словно милиционер резал его на кусочки:

— Ой, дяденька! Отпустите, я больше не буду!

— Не будешь? Знаю вас!

Пацан рвался из рук, тер глаза, шмыгал носом.

— Перестань вопить! Как фамилия?

— Ой, забыл!

— Забыл? — И Шабсович стращал воришку: — Вот отведу в милицию — сразу вспомнишь!

На крик сбегались зеваки, и каждый считал своим долгом вмешаться.

— Пристал к ребенку… — шумно вздыхала какая-нибудь тучная дама с черными усиками над верхней губой. — Тоже мне вора поймал! Когда они нужны, так их нет…

— Не могу с вами согласиться, мадам! — мужчина в длинном светлом макинтоше на всякий случай подлизывался к