Перевод с подстрочника - Евгений Львович Чижов
Эти слова явно были приготовлены заранее, певица отчеканила их без запинки. Тогда Печигин решился спросить:
— Извините, можно щекотливый вопрос? Во время вашего знакомства с президентом вы ведь, как сказал мне Тимур, были замужем, а Народный Вожатый, кажется, женат?
— Вы хотите узнать, ревновала ли я его или он меня?
Олег кивнул, и певица рассмеялась, настолько нелепым показалось ей такое предположение.
— Народный Вожатый и ревность несовместимы куда больше, чем гений и злодейство! Ревность — это ведь сериальное чувство, им страдают в основном герои телесериалов, которые так любят у нас в Коштырбастане. А в Народном Вожатом совсем нет ничего сериального, он абсолютно непредсказуем каждую минуту! И это тоже, кстати, делало жизнь с ним нелёгкой. Я не успевала за его переменами, его внезапность меня ошеломляла. И всё же эта непредсказуемость была прекрасна! Знаете, ведь в жизни женщины не так уж много возможностей: либо ты жена, либо любовница, либо живёшь одна, — но он с ходу отметал всё это: когда я была с ним, я была и женой, и любовницей, и матерью, и дочерью, иногда даже одновременно, в зависимости от того, как он на меня смотрел и кого хотел видеть. Он находил во мне то, о чём я и сама не подозревала, и тут же, без всякого усилия, извлекал это на поверхность, так что мне оставалось только удивляться: неужели и это тоже я?! Вы не представляете, как была бы я счастлива, если б заметила в нём хоть каплю ревности! Но на это не было ни одного шанса. Ревность — это страх собственника потерять своё, а Народный Вожатый — вы мне, наверное, не поверите — всегда готов отказаться от всего, чем владеет, — и от власти, и от славы. Если б только он мог быть уверен, что другой на его месте справится лучше...
— А вы?
— А что я?
— Вы его ревновали?
Певица усмехнулась, и по саркастической её ухмылке Олег понял, что ревновала — и ещё как...
— Милый вы мой, ревновать Народного Вожатого — всё равно что ревновать океан к пересекающим его кораблям! Вы были когда-нибудь на океане?
Печигин отрицательно покачал головой.
— Жаль, тогда бы вы меня лучше поняли. Океанская волна — она ведь с виду не особенно отличается от морской. Но стоит в нее войти, и тебя охватывает ни с чем не сравнимая мощь и безбрежность. Всей кожей чувствуешь, что эти горы воды катятся на тебя из какой-то бесконечной дали. Таким же был и Народный Вожатый! Я всегда ощущала в нем ту же океаническую безбрежность и силу, воплощенные в обычном теле. Ревновать такого человека было бы просто смешно, мне это и в голову не приходило. Понимаете, когда он рядом, все эти дурные человеческие привычки, вроде ревности, отстают сами собой. Чувствуешь, что его любви хватило бы на сотни и тысячи таких, как ты, — в конечном счёте на всю страну! Не могла же я ревновать его к стране?! Как вы считаете?
Печигин пожал плечами, но певица, видимо, заподозрила в этом недоверие, потому что добавила:
— Если я его к кому и ревновала, то вот к ней, — и она мягко сжала шею сидевшей у неё на коленях пепельной кошки. Та недовольно изогнулась, но хозяйка твёрдой рукой придавила её ещё сильнее. — Из всех моих кошек она была его любимицей. Кошки для меня как талисманы, я без них не могу, повсюду с собой вожу. Он и других любил, но в этой просто души не чаял. Вам это покажется странным, но он мог заплакать, лаская её. Человек, прошедший войну, выдающийся военачальник, он не мог сдержать слёз — так некоторые плачут, слушая музыку. Народный Вожатый очень, очень мягкосердечен! Ему приходится это скрывать, потому что президент должен быть жёстким, неколебимым. И он действительно таков, но в душе...
Певица задумалась на минуту, ища слов поточнее. Воспользовавшись этим, кошка выскользнула из ослабивших хватку пальцев и спрыгнула с колен.
— Знаете, он всегда поражал меня сочетанием внешней твёрдости, ежеминутной решимости и уверенности с бесконечной внутренней мягкостью, гибкостью... И если другие нуждались в его твёрдости и к ним он был повёрнут той стороной, которую все видят на плакатах и в телевизоре, то мне была открыта его мягкая изнанка.
Она улыбнулась и добавила исключающим любые сомнения тоном:
— Мне одной.
Олег внимательнее вгляделся в эту немолодую женщину, несколько лет бывшую любовницей президента страны, человека, которого Касымов считал «аль-инсан-аль-камилом» — посредником между земным и небесным. У неё были впалые щёки, тонкие губы, почти мужское лицо с морщинами под чёрными птичьими глазами, возбуждённо блестевшими, несмотря на усталость. Она обнимала Народного Вожатого, закатывала ему истерики, принимала в себя его семя — что от всего этого в ней осталось? Неужели только честолюбие, желание сохранить за собой место в его биографии и сознание того, что самое важное в её жизни в прошлом? Или это прошлое было по-прежнему с ней, сообщая её голосу власть, поднимавшую с мест тысячи слушателей на концертах?
— А стихи свои он вам читал?
— Ну конечно. Очень часто. Я могла слушать их бесконечно!
— Скажите, вам всё в них понятно? Там ведь есть много тёмных, загадочных мест, чьё значение от меня ускользает.
— Ну что вы, для меня в его стихах нет ничего непонятного. Они просто входят в тебя и меняют тебя изнутри: наполняют лёгкие, раздвигают грудную клетку, наделяют силой твой голос, расширяют сознание, преображают мир, позволяя увидеть его гораздо ярче! И тогда чувствуешь, что в них каждое слово на месте и все вместе они обладают властью, силой, сиянием. Они сбываются в тебе, ты не только читаешь — ты проживаешь их, а вслед за тобой — все твои слушатели, вся страна! Тут не нужно ничего понимать. Нужно просто любить...
Певица развела руками, кажется, извиняясь за то, что ей приходится объяснять такие простые, любому коштыру очевидные вещи.
— Кстати, многие свои стихи Народный Вожатый посвятил мне. Хотите, прочту какое-нибудь из них?
