Перевод с подстрочника - Евгений Львович Чижов
Я разверну из твоих лопаток сложенные в них крылья.
Извлеку из твоих ног весенний танец джейрана.
Я открою в тебе ястреба, ирбиса и злую гюрзу,
чей сладкий яд проник мне в самое сердце.
А ты разбудишь во мне носорога, коня или вепря.
Кинусь в водопад твоих волос и вынырну вновь
необъезженным ахалтекинцем, который поскачет,
сжатый цепкими объятьями твоих ног,
осёдланный всадницей ловкой, охотницей неутомимой,
упорной загонщицей, преследовательницей, не знающей отдыха.
Ирбис загрызёт вепря и вдоволь насытится мясом,
конь растопчет гюрзу и раздавит копытом ей череп,
носорог пронзит своим рогом джейрана,
хруст костей на зубах, треск сухожилий,
сладкий вкус крови, хрип, стон и клёкот,
клыки погружаются в мякоть, о, наслажденье
впиваться, лаская, кромсать, обожая, терзать,
задыхаясь от нежности...
Певица произносила всё это очень спокойно, с долгими паузами, озабоченная, кажется, только точностью своего перевода. Печигин чувствовал себя всё более неловко. Для чего она выбрала именно это стихотворение? Чтобы продемонстрировать, как сильно любил её Гулимов? Или в этом был вызов? Какой реакции на эту кровожадную лирику она ждёт, глядя на него в упор своими большими птичьими глазами? А может, для неё, коштырской богемы, в них и нет ничего особенного? Он не знал, что нормально, а что нет для обычных коштыров, где уж тут решить, что может себе позволить знаменитая на всю страну певица! Главное, была бы она хоть лет на десять моложе... Наверное, Народный Вожатый посвятил ей эти стихи в самом начале их отношений, тогда в ней, вероятно, ещё можно было увидеть и ястреба, и ирбиса, и гюрзу — теперь же...
Дочитать ей не удалось: прежде чем она добралась до конца, в её слова вторгся шипящий свист. Оба — певица и Олег — обернулись к Касымову. Тот уснул, сидя на большом пуфе, и звучно сопел во сне, подвернув под себя одну и вытянув другую ногу. Накануне он до утра работал, эмоциональный всплеск на концерте отнял у него последние силы. У каждой ноги сидело по кошке, ещё одна устроилась на коленях, а четвёртая, рыжая, свернулась на плече. Её хвост щекотал Тимуру щёку, и от этого на его широком лице расплылась блаженная, подрагивающая улыбка.
— Они всегда пристраиваются к спящему, — прошептала певица. — Стерегут сон.
Не просыпаясь, Тимур поднял руку, пару раз махнул ею у лица, отгоняя назойливое щекотанье, и заехал себе по носу. Открыл мутные глаза, быстро заморгал, затряс головой, разгоняя туман. Поглядел на часы.
— Что-то мы засиделись... Меня ведь жёны ждут, дети. По-моему, нам пора.
Олег с радостью согласился. Касымов поднялся, и кошки кинулись с него врассыпную.
Перевод не продвигался ни на шаг. Печигин начинал то одним, то другим размером, бродил, бормоча себе под нос, из комнаты в комнату, пил воду из холодильника, передавил всех мешавших сосредоточиться мух — ничего не помогало, стихи Гулимова ему не давались. Фигура Народного Вожатого подавляла его, он был слишком многосторонен, неуловим, непонятно было, с какой стороны к нему подступиться, какую интонацию выбрать. Что, если у него так ничего и не получится? Вот скандал-то будет! Его пригласили как квалифицированного переводчика, а он сядет в лужу, окажется ни на что не годен! Олег с тоской выглядывал на опустошённую жаром улицу. Там по-прежнему жевали сухую траву две чёрные козы, а из-за тутовника, едва различимый в пятнах тени и света, наблюдал за ними (и, наверное, за Олегом) прислонившийся к дувалу пастух.
В глиняном доме было не так жарко, как снаружи, но Печигин всё равно бродил по комнатам почти голышом. (Динара приходила готовить накануне, сегодня её визит ему не грозил.) Часть комнат стояла пустыми, с голыми белёными стенами, в других оставалась только самая необходимая мебель. В одном углу висело зеркало в человеческий рост, Олег увидел в нём своё отражение, и собственное обнажённое тело среди белизны пустых стен показалось ему каким-то тревожным недоразумением.
Он ложился на диван, листал подаренный Касымовым фотоальбом, изданный к двадцатилетию провозглашения независимости Коштырбастана: хлопковые поля без конца и края, автотрассы, проложенные через горы и пустыню, круглосуточно работающие заводы, озарённые огнями, превращающими ночь в день, нефтепроводы, лаборатории, школы, громоздящиеся до неба горы урожая, сияющие лица коштыров и среди них, везде и повсюду, Народный Вожатый — он вгрызался шахтами в земные недра, поднимался с авиалайнером новой модели за облака, раскидывал сеть пересекавших страну из конца в конец дорог — для него не было пределов ни на земле, ни в воздухе.
Печигин скомкал и швырнул в угол очередную неудавшуюся попытку перевода, достал свою тетрадь для записей. «Он абсолютно безошибочен в любом своём решении и действии, — написав это, Олег задумался, потом продолжил: — Если верить Тимуру. Если есть хоть что-то, на что он не способен, то это на ошибку. У обычного человека есть преимущество этой возможности. Он только и делает, что исправляет старые ошибки, чтобы совершать новые. Вся его жизнь, как правило, ошибка. Да и сам он тоже. Я, например. Когда была допущена первая? Когда издал на свои деньги книгу? Когда начал ревновать Полину? Когда позволил ей уйти? Когда? Когда?»
Только после того как Полина его бросила, чувствовал он такое бессилие, как теперь, перед лицом Народного Вожатого. Как сейчас ему не давался перевод, которого от него ждали, так тогда у него перестали писаться стихи (которых он ждал от себя сам). Всё, что выходило из-под его пера, вызывало у него такое бешеное отвращение, что он выкидывал или рвал на части, не перечитывая. Лёгкость, с какой ему сочинялось, пока Полина была с ним, исчезла безвозвратно.
Зато впервые Печигину вдруг по-настоящему захотелось, чтобы его книгу заметили, прочли, оценили. Но очень скоро он понял, что надеяться на это не приходится. Его «Корни снов» лежали среди десятков таких же тоненьких, крошечными издательствами опубликованных книжечек на полках, куда обычно никто не заглядывал. Как-то раз он специально чуть не полдня караулил в магазине у шкафа с поэзией (был основательно пьян и не замечал, как идёт время) в надежде увидеть хоть одного читателя, который заинтересуется современными авторами. Но если к этому шкафу вообще подходили, то только чтобы взять кого-нибудь из
