Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

Шабсович тяжело поднял голову. Глухая серая стена вдруг выросла между ним и Беркой с Гариком. Издалека послышался свист. Он приближался, становился все пронзительнее. Еще миг — и снаряд взорвется рядом, как это было тогда, в январе сорок пятого. «Я должен успеть!» Он зажал уши руками и бросился всем корпусом, головой вперед, на эту серую глухую стену — в свою последнюю атаку.

Раз в неделю, в воскресенье

Рассказ

Ханця и Эла когда-то жили по соседству в одном дворе, дом к дому, дверь в дверь. Как водится между соседками, они не раз ругались по пустякам, ссорились, снова мирились. Время шло, они постарели, обе потеряли мужей. Сначала умер муж Элы, а год спустя овдовела Ханця. Дома их снесли, махалу сровняли с землей, а людей расселили в разных концах города, зато — в новых микрорайонах со всеми удобствами.

Ханця живет с дочерью и зятем, а бездетная Эла коротает время одна, в маленькой квартирке на втором этаже.

Каждое воскресенье, часов в десять, Ханця приезжает навестить бывшую соседку. К этому времени Эла уже стоит у окна, опершись мягкими локтями о подоконник, приземистая, кругленькая, похожая на добрую ласковую кошку. Она глаз не сводит с остановки, и когда автобус наконец подъезжает и оказывается, что среди прибывших Ханци нет, она провожает его долгим взглядом: мало ли что, Ханця — рассеянная голова, еще может с кем-нибудь заболтаться и уехать бог знает куда.

Сегодня Ханця не заставляет себя долго ждать. Эла, увидев ее сверху, спешит открыть дверь. Ханця на нее совсем не похожа: высокая, худая, со смуглым вытянутым лицом, с костлявым подбородком и маленькими живыми глазками.

Переступив порог, Ханця по-родственному обнимает Элу.

— Ой, люба моя! — Эла всплескивает пухлыми ручками. — Ты, наверно, вся продрогла. Я чай поставлю!

Ханця не спеша раздевается, сует в рукав шерстяной платок и вешает пальто на крючок в коридоре.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает Эла из кухни.

— Сказать по правде, — отвечает Ханця, стаскивая мокрые полуботинки, — мне некогда себя чувствовать. Мои дети, пусть они будут здоровы, находят мне работу…

Эла уже вернулась в коридор. Ее круглое лицо сияет от гостеприимства.

— Вот, Ханця, твои шлёпки. Они целую неделю тебя ждут не дождутся.

Ханця спохватывается.

— Ах, чуть не забыла! Зять недавно принес килограмм, и я припрятала один специально для тебя.. — Она извлекает из кармана пальто лимон.

Эла смущается. Берет лимон и зачем-то нюхает его.

— Спасибо, люба моя, спасибо. Так мы сегодня попьем чай с лимоном.

Вскоре подруги садятся за стол. На чистой голубом скатерти стоит широкое блюдо с коржиками. На отдельном блюдце — подарок Ханци, половина лимона, нарезанного тонкими ломтиками. На другом — варенье из белой черешни. Начинается чайная церемония.

Эла пьет медленно, звучно, наслаждаясь каждым глотком. Время от времени она подносит ко рту ложечку с вареньем, облизывает ее кончиком языка и лишь после этого запивает чаем из высокой белой чашки с золотым ободком.

У Ханци — ее любимый тонкий стакан с вычурным подстаканником. Она быстро расправляется с чаем и начинает рассказывать о своих детях, выкладывает другие новости, накопившиеся за неделю.

— Мой зять ходит сам не свой, — сообщает она.

Эла даже отодвигает чашку.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного. Они выбирают нового заведующего.

— А старый им уже не годится?

— Не то чтобы… Просто новый, с божьей помощью, будет лучше старого. Я знаю? Сейчас такая мода.

— Да-да, — кивает подруга и бросает взгляд на стоящий в углу телевизор. — На этой неделе таки передавали, что кого-то снимают. Но кого, я не расслышала из кухни… Ладно, лишь бы на земле было тихо!

— Очень ему это надо, — бормочет Ханця, жуя очередной коржик.

— Надо? Кому?

— Я имею в виду, что ему не надо.

— Так кому же?

— Ихнему президенту. Если бы он и его жена пережили хоть половину того, что имели мы во время войны.

— Что говорить! — соглашается Эла. — Одно слово — их образ жизни!

— Конечно, если у людей нет никаких забот на голове!.. Кстати, я недавно видела в нашем гастрономе Тамару. За мясом мы стояли. Мой зять не может без мяса на обед.

— А что за Тамара?

— Ну, та, которая жила напротив Мани-сапожницы.

— И что же?

— Ее тетя недавно умерла.

— Ай-я-яй! Я ее знала… Еще совсем не старая женщина, на два года старше меня.

— А Янкеля-жестянщика помнишь?

— Чтоб я не помнила Янкеля-жестянщика! Ты уже забыла, как он в позапрошлом году ко мне сватался?.. Неужели он тоже?

— Боже упаси! Наоборот.

— Что значит наоборот?

— Женился.

— На ком же? — пугается Эла.

Ханця проводит ладонью по губам, стряхивая крошки.

— Твои коржики прямо тают во рту.

— Ты еще в молодости была вредная, — сердится Эла. — Я тебя не про коржики спрашиваю.

— Он женился на Мане-сапожнице, — хладнокровно отвечает Ханця.

Эла поджимает губы, цепляет кончиком ложечки очередную ягодку и, прежде чем слизнуть ее, говорит с ухмылкой:

— Значит, из сапожницы она теперь будет жестянщицей. Мазлтов!

— Тамара рассказывает, — Ханця подливает масла в огонь, — что один месяц они живут у ее детей, а второй месяц — у его детей.

— Понимаю, — отвечает Эла, — молодожены боятся, чтобы их дети не обиделись друг на друга.

Некоторое время обе молчат, и в их молчании заключено, пожалуй, больше, чем можно сказать словами. Оно роднит старух, делает их такими похожими, как не случается даже между родными сестрами.

— Сейчас ты будешь смеяться, — говорит наконец Эла.

— Что же?

— Всю неделю мне снится, что я получаю письма.

— От кого? У тебя же никого нет.

— Это ты мне скажи: от кого? Прошлую неделю каждую ночь снился наш двор, наша Цыгания, а теперь вдруг письма. Совсем старуха стала…

— Ну, а так у тебя ничего не болит?

— Дай бог, чтобы хуже не было, — Эла придвигает к Ханце блюдо с коржиками. — Возьми же, люба моя, еще парочку, ты их любишь.

— Видать, они меня уже не любят…

Около полудня Ханця встает из-за стола.

— Надо бежать.

— Посиди немножко. Может, подогреть еще чаю?

— Нет, Эла, спасибо. Дети не сядут за стол, пока я не подам им обед.

— Да-да, дети… — вздыхает Эла.

Они вместе выходят в коридор. Эла подает Ханце пальто.

— На дворе сегодня страшный холод. Смотри не простудись.

Прощаясь, Ханця говорит:

— Если бы у тебя хотя бы был телефон…

Они целуются, как будто расстаются навек.

— Бог даст, доживем до следующего воскресенья.

— Бог даст…

И снова Эла стоит у окна. Она провожает взглядом автобус,