Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер
— Горе мне! — возопил он. — За грех мой погас светильник дня, и мир снова обращается в хаос. Это смерть, посылаемая мне в наказание небом.
Всю ночь просидели под низкорослой смоковницей Адам и Ева, каясь и плача. Тщетно пытались они утешить друг друга. Когда же снова взошло солнце, они поняли, что таков порядок в природе.
Когда Риман стал студентом, он не раз вспоминал счастливые дни своего детства.
— Неужели ты еще застал все это? — удивлялся его товарищ Алик Вайншток. — Для меня, например, само слово «шамес» звучит как анахронизм. Я думал, что такие люди давным-давно вымерли, как мамонты или динозавры.
— Это естественно — ты вырос в другой среде.
— Верно, — соглашался Алик, — еврейского воспитания я не получил. Но знаешь, когда я читаю Шолом-Алейхема, пусть даже по-русски, или слушаю еврейские песни, что-то вспыхивает во мне, отзывается на их звуки. Что же?..
Долговязый, худой, темноволосый, с неожиданно рыжими усами, вечно вызывавшими шутки сокурсниц, он был заводилой на всех студенческих вечеринках. До полуночи не выпускал он из рук гитары, и был у него приятный, с хрипотцой, баритон.
Ефим и Алик учились на одном курсе и все пять лет учебы жили в общежитии вместе. Оба приехали в Москву из небольших городков (родители Алика застряли после войны где-то на Урале), и шумная столичная жизнь сразу затянула их в свой круговорот. Они вместе пробивались в Театр на Таганке, чтобы «живьем» посмотреть Высоцкого в «Гамлете», случалось, срывались с лекций в Третьяковку или Пушкинский музей, катались от Киевской до «Ударника» на речных трамваях, бродили но ночам с подругами по старым московским улочкам. Вскоре они переняли даже акающий московский говорок, который поначалу смешил их: «паслушай», «паехали», «пасматри»…
— Таких людей, как мой шамес, действительно почти не осталось. Но жива их душа. И знаешь, Алик, этот наш дед Мазай кажется мне чем-то вроде вечного странника, зашедшего в наше время из других эпох. Он бродит из поколения в поколение, рассевая семена памяти, будит в людях воспоминания об их предках, стучится в двери, как в сердца: «Не хлебом единым…»
— Интересно. Я никогда ни о чем таком не думал.
— И зря. Помнишь слова Хулио Хуренито: еврейское племя похоже на заступ в тысячелетней руке — он роет могилы, но не им ли перекапывают поле?
— Как же это понимать? — задумывался Алик. — Парадокс Эренбурга или и впрямь историческая судьба? И чем тогда объяснить, что до наших дней уцелели эти, людьми и богом проклятые, которые спят и видят новые Освенцимы, Треблинки, Бабьи Яры? И рядом — всевозможные «нео» и прочий мусор. А ведь каждый отдельно взятый человек любит солнце, небо, саму жизнь…
— Я читал, что у дельфинов есть интеллект, и не слабее, чем у иных двуногих. Но у них нет рук, и, может быть, поэтому они никогда не вели войн, не захватывали чужих морей. А мы, люди, своими руками готовим себе смерть…
— Прости за наивный вопрос: ты хотел бы жить вечно?
Ефим задумался.
— Я хотел бы жить долго, — сказал он наконец. — Мне надо многое успеть. А что касается вечности… Ты, наверно, заметил, что в мифах и легендах вечно живут только боги да еще те, кого они наказывают бессмертием за тяжкие грехи. Наверно, это не случайно…
Юность. Терпкий бальзам, настоянный на увядшей траве былых поколений, на душистом клею набухающих почек, на пепле и огне…
Однажды Каин сказал брату Авелю:
— Идем разделим между собой мир.
— Я готов, — ответил брат. — Пойдем.
И Авель взял себе скот, а Каин землю.
И пришел Каин к Авелю и сказал:
— Земля, на которой ты пасешь, принадлежит мне.
— Правда, — ответил Авель, — но все, что ты носишь на себе, сделано из шерсти моих овец.
И разгневался Каин, и закричал:
— Паси своих овец в небесах!
Медленно, долго убивал Авеля Каин: он схватил камень, но, не зная, где находится душа в человеке, бил его по рукам и ногам, пока случайно не перешиб ему горло. И умер Авель.
Ефим Риман откинулся на спинку стула и отложил ручку. Перечитал еще сырые страницы.
— Ты пишешь на идиш? Я вижу, тебе пригодились мои уроки…
Стоял жаркий летний день. Солнце висело над разморенной улицей. Беленые стены домов прятались под горячими жестяными крышами. В переулках бродили сонные собаки, прижимаясь к стенам и выискивая местечко попрохладнее. Но зной царил всюду, и они растягивались в пыли и, высунув розовые языки, шумно дышали.
Фимка взобрался на забор в надежде высмотреть кого-нибудь из ребят. Но, как назло, улица словно вымерла.
— Чего ты там развесился? Солнечного удара тебе не хватает?
Из-под старой акации выглянуло сморщенное лицо Шлойме-шамеса. На макушке у него каким-то чудом держалась маленькая черная ермолка.
— Иди сюда, — поманил он Фимку, — здесь хорошо на скамейке. Тень.
«Может, мопасьё даст», — мелькнуло у Фимки в голове, и он спрыгнул с забора.
— Я вижу, тебе скучно, а? — проворчал старик, отгоняя рукой надоедливую муху, которой, похоже, очень приглянулся его красный насморочный нос. — Ты уже ходишь в школу?
— Что значит хожу? — возмутился мальчик. — Я во второй класс перешел!
— Даже так? — чуть ли не пропел шамес. — Отчего же ты книжку не почитаешь? — И он ткнул пальцем в растрепанную старую книгу, которая лежала у него на коленях.
Такого коварства Фимка от Мазая не ждал.
— У меня теперь каникулы, — попробовал он увильнуть. — А в каникулы положено отдыхать от учебы.
— О, теперь мне ясно: ты большой умник! — И шамес оглядел Фимку с головы до ног. На стеклах его очков плясали солнечные блики. — Сядь-ка со мной рядом. Нам давно надо потолковать кой о чем.
Фимка сел с кислой миной, словно ему пришлось съесть зеленое яблоко. «Да, сладкий леденец мне достался, — думал он про себя. — Но поди знай…»
Старик погладил книгу.
— «Алефбейс» ты уже, конечно, учил?
— А что это такое?
Шлойме покачал головой.
— Э-те-те… Сын своего отца — и не знает такой малости. «Алефбейс» — это наша еврейская азбука.
Минуты две он сидел молча, положив ладони на книгу и, как слепой, поглаживая ее морщинистыми подушечками пальцев.
— Ладно, — сказал он со вздохом. — Смотри сюда, умник. Вот эта буква, похожая на птицу, называется «алеф». А-а-алеф!
Фимка всмотрелся: и в самом деле птица. Крылья распростерла — летит. И он прокричал, подражая старому шамесу:
— А-а-алеф!
— Кто говорит «алеф», должен сказать и «бейс», — лицо Шлойме сморщилось еще больше.
Фимка следил глазами за худым, скрюченным пальцем старика и повторял букву за буквой:
