Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

На следующий вечер Ага Мохсен отправился в клуб, членом которого состоял Касем. Там уже собралась вся команда, и каждый спешил выложить свои оправдания. Один потерял дыхание, другой накануне выпил, третий ногу повредил, еще один хотел провести ложный выпад — тут его и уложили на обе лопатки, а Касем… Касем просто сказал:

— А я и сам не знаю, как это получилось. Перед глазами у меня все поплыло, и тут я услышал свисток судьи.

Поздно вечером они высыпали из клуба в переулок. Некоторое время брели всей гурьбой, а потом холодно распрощались друг с другом. Ага Мохсен плелся за ними, чуть поодаль, и поглядывал сбоку на Касема: «Ах, Касем, Касем!.. Да не убивайся ты так. В другой раз… В другой раз победишь!»

Они уже выходили на проспект. Прохожих не было видно, опустевшие улицы казались печальными. Касем покосился на Ага Мохсена. Тот ответил ему робким взглядом и грустно улыбнулся.

Касем сделал шаг к нему. Ага Мохсен остановился, замер, словно оцепенев. Его начала бить дрожь.

— Эй, парень, ты кто? — тихо спросил Касем.

— Я… Мохсен я. Сапожник Мохсен.

— Ты чего? То есть — чего тебе от меня надо?

— Ничего… Мне ничего не надо. Я только сказать хочу: не убивайтесь вы так. Понимаете? С божьей помощью, в другой раз…

— Да, это я знаю… В другой раз. А снова не выйдет-значит, в другой…

Ага Мохсен засмеялся:

— Э, чего там, Касем-ага! Никому тебя не побить.

— Ну, посмотрим. А ты сейчас не занят? Или, может, домой торопишься?

— Нет, я пока домой не собираюсь.

— Тогда, может, зайдем — выпьем по маленькой, посидим, поговорим, а? Но только уговор — по маленькой.

— Да-да, конечно… Я с удовольствием.

— Куда бы здесь пойти, чтоб народу поменьше? А то надоели мне все эти…

— Может, на нашу улицу пойдем? Проспект Бисим в Неджефабаде. Это не далеко для вас, Касем-ага?

— Ничего, годится.

— Ах, Касем!.. Сколько я ждал этого… Сколько болел за тебя!

— Пустяки это все, Ага Мохсен, пустяки. Что прошлое ворошить… Я вот тебе другое напомню. Не возражаешь?

— Конечно, конечно…

— Ты ведь как говорил? Говорил, что мы с тобой в один год родились и в один день. Вдвойне ровесники, значит?

— Да, Касем, это правда, жизнью жены клянусь. А знаешь, Касем, я ведь жену в Шах-Абдоль-Азим посылал, свечку за тебя поставить.

— Ты говорил. А вот если бы ты это раньше сказал, сказал бы в тот день, когда мы на игры уезжали… Непременно… Непременно я бы того типа припечатал. Не допустил бы такого срама.

— Ну ладно, чего уж теперь… Эта свечка не пропадет, на следующий раз пригодится.

— Не пропадет… Эх, Ага Мохсен, дорогой ты мой, я ведь даже не знаю, сколько лет ты за меня болеешь… Но пусть только мне теперь случай представится — уж я его не упущу, не-ет!

— Правильно, так и надо… А болею я за тебя знаешь сколько? С того первого раза, как ты вышел на ковер в клубе «Тадж». Помнишь? Тебе восемнадцать годков было.

— Ох, стыдно слушать, Ага Мохсен! Ты уж меня больше не срами, договорились?

— Да ладно тебе, Касем. Слушай, заглянул бы ты завтра или еще когда в мою мастерскую — я тебе пару обуви сошью. Не обидишься? Или тебе такие не нравятся, какие я шью?

— Очень даже нравятся. Твои туфли наверняка удобнее этих будут.

— Слушай, ты лучше к вечеру приходи, когда народу поменьше. Годится?

— Вполне. Завтра к вечеру обязательно заскочу.

— Ох, Касем, Касем…

— Что, Ага Мохсен?

— Ничего. Я все не верю: ты ли это?.. Ведь я целую вечность так вот с тобой сидел — в мечтах, конечно. Ох, и туго же мне пришлось…

— Да, понимаю. Ну вот теперь я перед тобой — самый настоящий. Дай мне в ухо — поверишь.

— Касем, Касем…

— Что, Ага Мохсен?

— Ничего. Ничего, я просто повторяю твое имя. Все твержу и твержу: Касем… Касем… Касем!

Перевод Н. Кондыревой.

НА ПАМЯТЬ НАШЕМУ СЧАСТЛИВОМУ БУДУЩЕМУ…

…Я могу говорить с тобой — но лишь о вещах, которые я не в силах изменить.

Могу писать тебе — но лишь о тех, чьи страдания я не в состоянии облегчить.

И это все, что мне под силу.

А сделать я не могу ничего.

В прошлую субботу у меня что-то надломилось в душе, когда, входя в класс, я увидела, как беспокойно ерзает и умоляюще смотрит на меня одна из моих учениц. Я была просто не в состоянии глядеть ей в глаза, потому что знала, чего эти глаза хотят от меня. Если бы я только смогла хоть несколько секунд выдержать этот взгляд — ведь то, о чем он молил меня, то, что я могла бы дать этой девочке, даже нельзя было бы назвать подарком… — но я была не в силах глядеть ни в эти глаза, ни в другие…

Раньше я тебя просила, чтобы ты как-то добился моего перевода отсюда в другой район. Сейчас эта просьба потеряла всякий смысл.

Не хлопочи и не унижайся перед начальством, не доказывай, что мы живем слишком далеко от места моей работы. Не старайся найти через знакомых ходы к «влиятельным» людям — я презираю их за бездушие, за бесчеловечность. Не трать силы понапрасну, потому что я потерпела здесь полное поражение. Ужасы нищеты разбили мне сердце, и теперь этот хрупкий сосуд уже не склеить ничем и никогда…

Пусть уж я останусь здесь и буду иногда писать тебе о том, как гниют корни у молодых побегов, о том, как снова и снова подтверждают свою никчемность пустые лозунги и заповеди лживых пророков нашего века.

Я уже написала тебе, как поразил мою душу взгляд, встретивший меня на пороге класса. Я вошла, села за стол и опустила голову. Так, в молчании, прошло, может быть, почти пол-урока. Наконец я сказала каким-то чужим, незнакомым голосом:

— Сейчас каждый из вас должен будет написать сочинение, вернее, просто написать мне письмо. Тема — «Моя биография». Напишите, чем занимаются ваши родители, если они у вас есть. Напишите, сколько у вас братьев и сестер. Расскажите о своих желаниях, мечтах…

Кто-то спросил:

— Ханум, а зачем вам это надо?

— Просто хочу узнать, сумеете вы написать что-нибудь о себе или нет.

— А когда мы напишем то, что вы говорите, вы потом это будете читать вслух?

— …Нет… Нет, милая. Я возьму ваши письма с собой и прочитаю дома.

Ученицы молча смотрели на меня. Я почувствовала, что они не верят мне, не