Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди
— Зимнее восхождение на Аламкух — дело стоящее.
Ага Мохсен кивал головой и про себя поддерживал его: «Правильно! Зимой надо на Аламкух подниматься!»
Иногда он увязывался за известными борцами, которые выходили из какого-нибудь клуба или секции Иранской федерации. Он смеялся их шуткам, слушал их разговоры, болел за них. А на улице, когда те расходились в разные стороны, он отступал в тень и поворачивал к себе в Неджефабад. Если же они всей компанией отправлялись в какое-нибудь кафе, Ага Мохсен тоже заходил туда, пристраивался за соседним столиком, заказывал мороженое, или стакан лимонада, или то, что велели подать себе Ахмад, чемпион по штанге, или Таги, чемпион по борьбе, или Хасан, или Касем…
Вот как протекала жизнь Ага Мохсена — близко от них, совсем рядом, и вместе с тем далеко, так бесконечно далеко… А на следующий вечер в своей мастерской на проспекте Бисим он рассказывал…
— Ага Мохсен, ты считаешь, на этой олимпиаде нам чего-нибудь отломится?
— Я-то, может, так считаю, а вот Касем не больно надеется. Говорит, при таком положении дел с тренировками и в федерации — ничего путного не выйдет.
— А ты с ним сам говорил, Ага Мохсен?
— Вот именно, сынок… Он сказал, что команда по вольной борьбе у нас никуда не годная. Ну, если сравнить с тем, что четыре года назад было, он прав, конечно. Там, где каждый спортсмен выступает сам за себя, мы еще на уровне, а вот в командных видах — того… К примеру, Фотухи на днях говорил, что набирает группу в двадцать человек для восхождения на Аламкух. Ладно, это дело стоящее. Тут же человек сто записалось. А в день отправления явилось только шестеро!
— Ага Мохсен, а другие борцы, кроме Касема, — они что говорили?
— Ну, Тахти на успех рассчитывает. Но ведь он уже не молод. У него коронный прием — нижний захват. Если противник это сообразит и не зазевается, он мигом Тахти положит.
— Ага Мохсен, а как же Намджу? Он ведь постарше Тахти был, когда на чемпионате мира вперед вышел!
— Понимаешь, какая штука: в тяжелой атлетике и в борьбе счет разный. Штангисты, они ведь не друг с другом состязаются, а со штангой. А в борьбе — там про соперника ничего заранее не известно. Это же самое я вчера говорил Юсефпуру. И он со мной согласился! Надо новые приемы искать…
Ага Мохсен рассуждал про себя: «А почему, в конце концов, я не могу быть ихним другом? Столько уж лет они меня видят — чем я им не товарищ? Между собой-то они как подружились?»
И он стал рассказывать ребятам: «Зашли мы с Касемом в кафе «Мустафа», сели там внизу, поболтали о том о сем…» Но в душе при этом мучился: «Ох, скверно-то как, до чего же скверно — а все потому, что соврал! Ведь сидел-то я не с ними… Они меня и не замечали вовсе… Никто даже и не спросил: «А ты кто такой? Чего тебе надо?» Что я — прокаженный какой, что ли?.. А ведь сколько я им хлопал, сколько горло драл, болел за них, цветов им бросал сколько… И каждый раз здоровался!»
Когда начались Олимпийские игры 1964 года, Ага Мохсен забыл про сон и еду. По целым дням он не отрывался от радио, а ночами прочитывал от начала до конца все газеты. Он сам ходил провожать чемпионов и пробился к ним так близко, что несколько раз попал в кадр — он нашел себя на снимках совсем рядом с Касемом. Вырезанные из газет фото Ага Мохсен прилепил к стене у себя над головой и под каждым написал дату.
Ребята приходили, разглядывали вырезки, а он все рассказывал и рассказывал. Кто из чемпионов как живет, какие у них привычки, во что они одеваются, какую обувь предпочитают. Заперев лавку, он, прихрамывая, отправлялся бродить по улицам. «Касем, Касем, родной ты мой, положи ты его на обе лопатки! За очками не гонись — не годится золотому призеру по очкам выигрывать. Ты давай жми его, жми, жми его к ковру! Чтобы для тебя гимн заиграли. Чтобы в твою честь подняли наш трехцветный флаг. Ох, Касем-джан, когда ты вернешься, я собственными руками венок тебе на шею надену, ноги твои целовать буду! О потомки Али, наследники пророка, помогите ему! Бросьте наземь врагов его, припечатайте их как следует! Сделайте так, чтобы он на могучих своих ногах поднялся на высшую ступеньку почета!.. А его ничтожные соперники пусть будут посрамлены!»
Они вернулись побежденными. Все как один потерпели поражение. Ага Мохсен, услышав окончательные результаты, обеими руками ударил себя по темени и заплакал в голос, как на похоронах.
Собрались ребята, но разговаривать никому не хотелось. Они испытали самое горькое в жизни — поражение, падение своих кумиров, и теперь их охватила глубокая тоска. Только Ага Мохсен повторял:
— Ах, Касем, Касем!.. Он и ехал-то без надежды на успех. Если бы надеялся — обязательно победил бы. Он в себя не верил. Надо мне было убедить его, что он обязательно выиграет… Вот не повидал я его в тот последний вечер!.. Надо было сказать ему, что я послал хозяйку свою в Шах-Абдоль-Азим[34] — это с ее-то больными ногами! — свечку за него поставить. Предупредил бы я его — ни за что бы он тогда не проиграл!
В тот вечер на аэродроме было малолюдно и грустно. Встречать пришли только близкие друзья и родственники. И стояли тихо, как у могилы. Матери прятали глаза, а чемпионы — несостоявшиеся чемпионы — опускали головы.
Когда Ага Мохсен увидел Касема, перед глазами у него поплыл, стремительно завертелся необъятный мир борцов, силачей-тяжелоатлетов, футболистов, лыжников, величавый мир спорта, который вдруг померк, будто выключили свет, мир, где был низвергнут — да, низвергнут, повержен во прах! — его Касем, где получили нокаут Листон и Патерсон, рухнул на обе лопатки Тахти, вывихнул ногу Багбанбаши, были отстранены от участия в соревнованиях пловцы, где в Гималаях погибли трое альпинистов, а на ринге — один боксер, где знаменитый еще недавно спортсмен испустил дух за стойкой захудалого бара, а трое других спортсменов были изобличены в пристрастии к героину… Мрачный мир поражения…
Ага Мохсен подошел с небольшим венком к Махди, который получил бронзовую медаль. Надевая венок ему на шею, он повернулся к Касему и пробормотал:
— Касем, Касем! Двадцать четыре года — это еще не возраст. У тебя столько времени впереди. Крепись, Касем!
Все расселись по машинам.
