Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

И я вспомнил наш Новый год, который мы когда-то встречали в Москве, в общаге на Стромынке. Ты-то помнишь? На дворе настоящий мороз, от которого щиплет щеки, окна замерзли, но нам тепло от выпитого вина, от наших песен, которые мы пели хором и которые нам всегда были близки и дороги и остались с нами навсегда.

Писем от тебя, Фима, давно нет. Я понимаю, вернее, догадываюсь, что тебе сейчас, наверно, трудно — семья, ребенок, к тому же и литературная работа, но я хочу, чтобы ты знал: есть человек на земле, который о тебе помнит и всегда интересуется твоей жизнью. Для меня очень важно читать твои письма (жаль, что книги твои читать не могу) — это почти разговор с тобой. Конечно, наши отношения не могут быть прежними. Но главное (и ты это сам знаешь) оставаться самим собой и, может быть, становиться лучше, несмотря ни на что. У каждой былинки есть свой ангел-хранитель, который властно повелевает ей: „Живи!“

Я уже, слава богу, нашел работу. Правда, это не совсем то, о чем мечталось, но все-таки. „Ава́ль, ма лаасо́т?“ — как говорят здесь. „Но что делать?“ Главное, как говорит моя мама, чтобы был мир — мир у нас и мир во всем мире. Только здесь я по-настоящему понял, что такое война и что такое мир. Притча о Проклятом, к несчастью, мало чему научила нас…»

Усталый Ефим Риман сидел за столом и смотрел, как кружит вокруг лампы ночная бабочка. Свет мягко ложился на его смуглое лицо. С годами он становился все больше похож на мать: на лбу, на переносице обозначились две вертикальные складки, нижняя губа чуть оттопыривалась, как у обиженного ребенка. Но характером и темпераментом Фима пошел в отца. Ему пришлось долго собираться с духом, чтобы твердо и определенно ответить на письмо Алика, написанное перед отъездом в Израиль.

Зачарованная светом, бабочка раз за разом приближалась к раскаленной лампе и, наткнувшись на горячее стекло своими белыми напудренными крылышками, падала на стол.

«Что бы это значило? — думал Риман. — Инстинкт или нечто большее?» Мысли путались в его усталом сознании, глаза слипались. А упрямая бабочка приходила в себя и снова бросалась на огонь. «Каждое живое существо, как бы мало оно ни было, тянется к свету. Но погибнуть от света?..»

Полночь. В это короткое мгновенье бытия между сегодня и завтра у времени перехватывает дыхание, прежде чем оно пустится дальше отсчитывать годы Земли.

Как неоновая реклама, как пародия на знаменитые «мене, текел, фарес», промелькнула перед глазами Ефима надпись: «Здесь ты обретешь…» Последнего слова он не успел разобрать. Надпись погасла.

«Дорогой Фима!

Мое письмо, конечно, тебя удивит, но не сказать тебе перед отъездом несколько важных слов я не мог.

В прошлом году мой отец получил вызов из Израиля, где живет его сестра (я, кажется, тебе рассказывал о ней). Во время войны она познакомилась с одним польским евреем, вышла за него замуж, а в сорок восьмом они уехали в Палестину.

Но, разумеется, главное — не вызов. Ты, конечно, не забыл наши студенческие годы и те, быть может, наивные, но искренние разговоры о горькой судьбе нашего народа, о его изгнанниках, о тяжелых испытаниях, которые ему пришлось пережить. Почему же теперь, когда, кажется, давно засохший дорожный посох нашей судьбы вдруг снова зацвел на своей древней земле, мы должны быть сторонними наблюдателями? Нет, не так я воспринимаю нашу причастность к еврейству, наше место среди нашего народа. Там, на той земле, где покоится прах патриархов, где звучит древний национальный язык нашего народа, — только там я вижу свое будущее. Так я думаю, и в этом я убежден, и потому решил уехать.

Я пишу тебе не для того, чтобы „оправдывать“ свой отъезд или, упаси боже, пытаться влиять на тебя. Нет, ты хорошо знаешь, что я всегда был далек от националистических идей и трезво себе представляю, что страна, куда я сейчас еду, ведет себя в этом мире отнюдь не идеально и что войной вряд ли можно завоевать мирную жизнь. Но неужели почти двухтысячелетнее изгнание погасило в нас последние национальные чувства?

Разумеется, я пришел к этому решению не сразу, потому что не так легко расстаться с тем, что составляет часть твоей души, часть твоей жизни. И все-таки, после долгих сомнений и колебаний, я делаю этот шаг…»

«…есть, Алик, такой китайский афоризм: „Когда человеку нечего сказать и он говорит — он теряет друзей. Но когда человеку есть что сказать и он молчит — он теряет правду“.

Ты мог бы возразить, что мир не так велик, чтобы в нем затеряться. Но мир и не так мал, чтобы легко отыскаться в нем. Не кажется ли тебе странным, что именно ты, человек, который вырос в почти ассимилированной среде, оторванной от языка и культуры, уезжаешь в Израиль, а я, плотью и кровью связанный с ними, остаюсь здесь? Парадокс? Думаю, нет. Мой сосед, старый Шлойме, воистину шолом-алейхемовский тип, часто рассказывал мне всякие поучительные истории и однажды, между прочим, сказал, что человек — как дерево, которое крепко своими корнями, а без корней оно и листа не принесет, не то что плода. Действительно, ветер судьбы разбросал евреев по всему свету. Но семя, которое упало на тот клочок земли, где мы с тобой выросли, дало новые всходы. Не одно поколение еврейских детей эта земля, худо-бедно, вырастила и выкормила. Может быть, поэтому наши деды и отцы защищали ее до последней капли крови. А наши бабушки и матери воспели ее в прекрасных песнях.

Там, в мертвых еврейских местечках, на старых кладбищах, под ушедшими в землю могильными камнями, покоится прах моих предков. Там начинаются мои корни. Неужели они недостаточно глубоки, чтобы эта страна, которую мы с тобой звали своим домом, не была нам дорога и близка больше, чем самые красивые и древние, но чужие края?

В течение тысячелетий, несмотря на гонения и преследования, существовала еврейская культура, выживала еврейская жизнь. Именно в те века, которые ты называешь временем изгнанников, были созданы лучшие образцы еврейской национальной культуры. Вобрав в себя традиции, научные открытия и достижения цивилизации других народов, евреи пропустили все