Это - Фай Гогс
Войдя, я аккуратно притворил за собой дверь, до конца пытаясь оттянуть встречу с судьбой, затем поднял глаза – и замер, окончательно позабыв обо всем на свете: осиянная кровавым нимбом, в нагом великолепии своей пронзительной, беспощадной красоты, посредине комнаты стояла она и безо всякого удивления или испуга пристально смотрела на меня в упор. У ее ног ползал голый Червяк, о чем-то униженно умоляя свою немилостивую госпожу.
Клянусь: я сразу же осознал ужасающий смысл разворачивающейся на моих глазах драмы. Главная роль в ней предназначалась мне, а несчастному Майки было уготовано стать относительно невинной жертвой, которую я должен был поднести, чтобы удостоиться чести прикоснуться к ней!
Наверное, он заслужил смерти не меньше любого из нас. Наверное, надо было чуть раньше вспоминать о причинах, которые помешали бы мне бросить к умопомрачительным ножкам этой дьяволицы свою заложенную-перезаложенную бессмертную душу. Наверное, существовали тысячи других «наверное», которые я придумал бы потом, чтобы облегчить страдания от содеянного. Но у любого, даже самого распоследнего подонка есть граница, за которую он не переступит; своего рода тонкая соломина, что удержит его на плаву, когда длань господня покажется из облака и нажмет на кнопку смыва.
Родриго Борджиа, например, развлекался тем, что резал и травил всяких малознакомых субъектов, но даже пальцем не тронул своих детей и своих детей от других своих детей – а ведь кто из нас не прищучил бы сперва всех тех мелких гаденышей? Подавляющее большинство исследователей сходятся во мнении, что Адольф Гитлер за милю обходил мясные ряды – и это притом, что ветчина, в отличие от русского или еврея, дать сдачи просто неспособна! Вот так же и я – был готов всадить заряд в любого, кто с оружием в руках посмел бы оспорить мое исключительное право на нажитое им или его родными имущество, но ничто не заставило бы меня выстрелить в голого и безоружного парня. Придушить, соответственно, я его тоже не мог – ибо, как говаривал поверенный, «разница тут пусть и значительная, но не существенная».
Мне оставалось только уйти, не прощаясь, и рано или поздно застрелиться от невыносимых сожалений. Конечно, был еще один, самый последний вариант, но…
– Эй, Майки! – негромко произнес я.
Червяк подскочил, в точности как кот при виде огурца, и бросился к кровати, на которой лежала кобура с его двадцать вторым. Он еще не успел дотронуться до рукояти, а я уже увидел, что разговоры о его мастерстве были правдивы, и у меня с моей «Береттой», заткнутой за пояс и отягощенной длинным глушителем не было даже теоретических шансов выстрелить первым. Но в этом-то и заключался мой самый последний вариант – если я не мог принести в жертву его, значит, жертвой должен был стать я сам!
Мы выхватили пистолеты почти одновременно, хотя его весил на добрых пару фунтов легче. Пока я поднимал ствол, его «Вальтер» почти неслышно выплюнул две пули. Я успел сместиться влево, и первая из них обожгла мой правый висок, пройдя по касательной, а вторая насквозь прошила правое предплечье. На беду Майки я, как совершенно справедливо подметила моя сводная сестра Франческа, был левшой. Пока безвольный Исаак валялся без чувств, грозный Авраам счел, что на сегодня самопожертвования с него довольно, и открыл ответную стрельбу. Червяк рухнул, сраженный единственным выстрелом – в самое сердце.
Я бросил пистолет и посмотрел на нее. Кровь из простреленной руки капала на красный ковер. Ее ноздри дрогнули, учуяв аромат сожжения сразу двух агнцев. Жертва была принята. Ее глаза вспыхнули исступленной покорностью, смиренным безумием, молящим об ублаготворении, ублаготворения требующим и на ублаготворение обрекающим. Я подошел к ней, пьянея от боли, восторга и…
«Жаль, конечно, прерывать этот пафосный порно-шутер на самом интересном месте, – вмешался голос, – но во-первых, мне известно обо всем, что было дальше, а во-вторых, обрати внимание – твой неугомонный двойничок уже сорок минут зачем-то колесит туда-сюда по…»
«Он-то как раз делает, что должен. Пытается найти дорогу к дому, чтобы выбить все дерьмо из этой… скажем так, Лидии».
«И что, по-твоему, случится, когда он эту дорогу отыщет?»
«Нетрудно догадаться. Если эта красотка и впрямь Фло – а похоже, так оно и есть, – она неспешно разберет его на запчасти для своих вуду-кукол, а мы с тобой ничего не сможем с этим поделать. Не знаю, заметил ли ты, но деревенька выглядит так, словно здесь ведьма побывала».
Я облек в слова мысль, которую мне рано или поздно все равно пришлось бы озвучить. Что-то действительно было очень неладно с этой деревней. Казалось бы, после нью-йоркских перпендикуляров умиротворяющие пейзажи Вирджинии должны были ласкать глаз. Мне никогда не были близки богемные восторги моих богатых подруг насчет всех этих сеятелей турнепса и крыжовника, но я предположил, что ветхие покосившиеся домишки, какие-то голые палки, торчавшие из заросших бурьяном палисадников и костлявые коровы, без сил валявшиеся в придорожной пыли, слегка выбивались из благостной канвы.
«Ты имеешь в виду…»
«Я имею в виду, что безумная тетушка была понормальнее всех нас».
«И это значит…»
«И это значит, что объяснение можно найти только в чертовом „Деломеланиконе“! Ты заметил, насколько они похожи?»
«Погоди. Совсем меня запутал. Ты же сам только что сказал, что она и есть…»
«Фло мертва, и хватит об этом. Конечно, Лидия – не просто актриса. Она подделка, но подделка настолько качественная, что это выходит за рамки любого шельмовства. Ну то есть да, я согласен с тем, что дело нечисто».
«А что бы тебе на это сказал поверенный?»
«Нет больше никакого поверенного! Был, да весь вышел!»
«Ну, допустим. Но что бы он тебе сказал тогда?»
«Да откуда мне…»
«Ну уж нет. Давай-ка поубавим громкость всех этих воплей и вместе подумаем, что бы тебе…»
«Ладно, доставала! Он бы меня выслушал, а потом проблеял бы что-нибудь типа: „Никогда, слышишь, никогда не удовлетворяйся объяснениями, которые ничегошеньки не объясняют!“»
«Все?»
«Что – все?»
«Неужели он ничего бы к этому не добавил?»
«Ага, как же! Старому пердуну дай только повод лясы поточить про разную мистику-шмистику… Задвинул бы речь часов на пятнадцать, что слово „ведьма“ вообще ничего не значит; что любое „чудо“ – суть непонятый нами рациональный принцип, и что умение распознать этот принцип бла-бла-бла-бла…»
Я замолчал, потому что подумал, что этот диалог с самим собой о ком-то
