Белая мгла - Абдулла Мурадов
— Мне, дочка, на старости лет ничего этого не надо, сама понимаешь, — говорил он, оглядывая стены, увешанные тяжелыми коврами, ниши, заставленные фарфором и хрусталем, — я это для тебя, козленочек мой, стараюсь, для своих внучат. Ты у меня одна. Я сделаю все, чтобы дочь моя стала счастливой. Только ты, родная, во всем должна меня слушаться…
— Ты хочешь уехать из нашего аула? — спрашивал я с тревогой у Донди.
Она неопределенно пожимала плечами и ничего не отвечала. Если я повторял свой вопрос, она только ниже наклоняла голову, отмалчивалась.
— Донди, у твоего отца неправильное представление о счастье! — убеждал я, склонившись к самому ее уху. — Ради мнимого благополучия он сейчас всю твою юность приносит в жертву!.. Ты из-за него не работаешь с нами на хлопковом поле, не ходишь с девушками на луг собирать цветы, а по вечерам тебя никогда не увидишь на нашем всегдашнем месте у канала!.. Даже выглядишь ты — побледнела, словно в парнике росла Кто знает, что еще взбредет на ум твоему отцу. И ты будешь во всем ему подчиняться?
— Мой отец добрый. Он только очень нервный. С ним нужно ласково…
— Конечно! И во всем уступать!..
— Что ты кричишь мне в самое ухо, Дурды? — спрашивала она, слегка отстранясь, и лукаво улыбалась. — Мне кажется, когда ты вырастешь, станешь таким же нервным, как мой папа.
— О упаси, аллах! — громко молился я, вскинув руки и закатив глаза.
Сидящие вокруг оглядывались и шикали на меня.
Однажды Донди отыскала в темноте мою руку и стиснула ее в маленьких теплых ладошках. Я вопросительно посмотрел на нее. Она пристально разглядывала меня, словно видела впервые. В ее зрачках отражался светлый экран.
— Ты не любишь моего отца, Дурды. Я знаю почему… Но все равно ты самый-самый хороший на свете! Какие бы перемены ни произошли в моей жизни, знай, я всегда буду так думать.
Донди встала и, пробравшись между рядов, пошла к выходу. Ушла, не досмотрев кино. А я, олух, не пошел за ней. Боялся — заметят, что мы вышли вместе: пошли бы по аулу сплетни. И так их хоть отбавляй. Злые языки только и знают, что нашептывают всякие гадости на ухо Торе-усачу. Вот и держит свою дочь взаперти — мне на горе, сплетникам на радость. А может, Донди для того и вышла, чтобы я пошел следом, чтобы хоть немного нам побыть вдвоем… Может, она хотела сказать мне что-нибудь важное, о чем не решалась говорить в клубе при людях…
Это было две недели назад. Тогда я не придал словам Донди значения. А теперь будто бы снова прозвучал у меня над ухом голос Донди: «Какие бы перемены ни произошли в моей жизни…» Я вздрогнул, словно меня окатили холодной водой. Какие перемены? Что она имела в виду?..
Я взбежал на насыпь канала и по тропке, заросшей лебедой, направился к дому, где жила Донди. Внутреннее чувство подсказывало мне, что она дома. Да и Эджегыз говорила, будто утром видела, как Донди шла по воду к каналу. Может, приехал Торе-усач и не выпускает ее теперь даже днем? Кто знает, что ему могли наболтать его соглядатаи… Что, если на мой стук в калитку явится Торе собственной персоной? Что я скажу ему?.. Я вспомнил поговорку: «Береженого бог бережет» и предпочел подождать Донди неподалеку от шлюза. Это место я облюбовал по двум причинам: во-первых, отсюда хорошо виден был дом Торе-усача, и я мог заметить любого, кто входил или выходил из калитки; а во-вторых, Донди иногда приходила к шлюзу по воду. Около шлюза вода замедляла течение и отстаивалась. Здесь люди брали воду для чая. Из этой проточной воды чай намного вкуснее, чем из колодезной. А Торе-усач и его жена чаевничали по нескольку раз в день, чтобы обильно пропотеть: тогда не так донимала жара. Поэтому я надеялся, что Донди обязательно придет к шлюзу, чтобы набрать прозрачной воды для чая.
Солнце, раскалясь за день добела, уже клонилось к горизонту, но жара все еще не спадала. Правда, над каналом прогуливался прохладный ветерок. Ивы тихо трепетали серебристыми продолговатыми листочками. Они смотрели, любуясь собой, в зеркальную гладь канала и напоминали женщин, распустивших над водой волосы. Я забрался в густую тень ивы и лег в траве. Тотчас низко среди листвы засвиристели в гнезде птенцы. На соседнем дереве, тревожно попискивая, скакала с ветки на ветку мухоловка. Она манила меня под другое дерево. Что ж, так и быть. Я ползком перекочевал под иву, куда меня зазывала эта писклявая птичка. Она перелетела к своему гнезду и сразу успокоилась.
А я сидел в укрытии и все больше начинал тревожиться. Когда кто-нибудь гремел на берегу ведрами, я высовывался из травы и раздвигал ивовые ветки, густой зеленой челочкой ниспадающие до самой земли. А Донди все не шла. Я уже начал досадовать: что же это они — перестали пить чай, что ли? По краю степи у горизонта уже растекался алым соком закат. Поближе курился желтый туман — пылит отара, перекочевывая на новое место. Над аулом небо позеленело, а на востоке и вовсе стало темно-синим. Я лег на спину и сквозь просветы в кроне стал смотреть ввысь, решив приметить звездочку, которая загорится первой. Назову ее Донди! Пусть астрономы всего мира называют ее по-своему, а я буду думать, что это мне светит Донди. И так всю жизнь! Я обрадовался неожиданной мысли и весело засмеялся. Потом вполголоса запел «Идет Марал». Но имя девушки Марал в песне я заменил на Донди. Я, конечно, понимаю, что никто не давал мне такого права — менять слова в песне. Но ничего не мог поделать с дурной привычкой вставлять во все песни впопад и невпопад, имя Донди. А где упоминалась Донди, можно ли забыть про Дурды?!. Я тихо пел:
Братец Дурды, гони свою робость!
Вон Донди идет по тропе.
Ступает крадучись, в движеньях — решимость,
Спешит не к реке, а к тебе.
Чтобы увидеть в глазах ее радость,
Ступай ей навстречу.
Если уж имя джигита досталось,
Целуй ее крепче…
Услышав торопливый топот босых ног, я замер. Звякнуло ведро, заплескалась вода. Разбежались круги по каналу, и маленькие волны зашлепались о берег возле самых моих ног. Я осторожно раздвинул ветви и увидел Донди. Не помня себя от радости, я выскочил из укрытия. Бедняжка Донди испуганно
