Белая мгла - Абдулла Мурадов

Эне нашла в себе мужество доказать отцу, что он не прав. Пожелала учиться и добилась своего. Донди, а ты?..

Помнишь, о чем говорили мы в последний раз?

Я очень боялся тогда, что ты не придешь… Солнце садилось уже, в старом яблоневом саду быстро темнело. Я подумал, что ты побоялась выйти из дому, но вдруг услышал, как хрустнул сучок. Ты шла между яблонек крадучись, оглядывалась, вздрогнула, когда я тебя тихонечко окликнул, чуть не убежала из сада. Мы залезли в чей-то стог, сидели молча, прижавшись друг к дружке. Я слушал, как бьется твое сердце. Потом спросил:

— Донди, тебя отец бил, когда прогнал меня?

И ты рассказала, что ответила отцу:

— Если тронешь меня хоть пальцем, я пожалуюсь Чары-мугаллиму!

Он не посмел тебя ударить. Испугался своих же аульчан. То была твоя первая победа, Донди.

Ты сказала мне тогда, что закончишь десятый класс, чего бы ото тебе ни стоило, — даже если твой отец не согласен. Потом приедешь в Ашхабад. Ты обещала, помнишь?.. Я жду тебя. Я буду уже на третьем курсе. Нам хватит наших стипендий. Кроме того, я смогу где-нибудь подрабатывать и помогать тебе. А когда закончу университет, мы поженимся… Когда я говорил тебе об этом, ты молчала. Мне казалось, что ты одобряешь мои слова. И вдруг мою руку обожгла горячая капля. Ты так и не объяснила, почему плакала, Донди. Как я ни просил, ты не сказала. Может, ты хотела что-то сказать мне в тот день, когда я уезжал? И не успела добежать до станции?..

Донди, я очень прошу тебя — проведай мою маму. Напрасно боишься, что она плохо примет тебя. Она добрая, она поймет. Ведь мы не виноваты в том, что произошло между нашими отцами. Жаль, что ты тогда не захотела прийти на станцию вместе с мамой и Байрамом проводить меня. Я бы сказал матери и Байраму, что мы любим друг друга. Недавно я написал маме об этом в письме. Я бы сдружил вас с сестренкой. Эджегызка — славная девчонка, а главное — справедливая. Она, когда вырастет, наверно, станет адвокатом или судьей.

Это письмо я посылаю ей. Она тебе передаст.

Обнимаю тебя.

Твой Дурды».

КОММУНА ИЗ ЧЕТЫРЕХ

Я студент! Утром, еще не открыв глаза после сна, я думал о том, что я — студент. В перерывах между лекциями, когда, перепрыгивая через две ступени, бежал по университетской мраморной лестнице, звуки моих шагов говорили мне, что я — студент. И девушки мне теперь улыбались, наверно, потому, что я — студент. У меня радостно колотилось сердце, когда вспоминал, что я — студент.

Минул месяц, как в университете начались занятия. Мне несказанно нравилось сидеть в притихшей многолюдной аудитории и слушать лекции. Для меня еще не существовало категории лекций интересных и неинтересных. Я старался записывать слово в слово все, что говорил лектор. Часто не успевал, злился на свою медлительность. Тогда старался заглянуть через плечо сидящей впереди Энегуль в ее тетрадку.

Наши девушки, будто сговорились, все сидели в первом ряду. С начала занятий они как бы закрепили за собой эти места. Никто не возражал, хотя многим из парней, может, тоже хотелось сидеть в первом ряду. Но теперь каждый из нас считал себя уже взрослым: нынче запросто не подойдешь, не дернешь соседку за косичку. Напротив, ребята как-то опасливо сторонились девчонок, предупредительно уступали им дорогу, места. И первый ряд в аудитории уступили девушкам без споров, выразив этим свое высокое почтение к ним.

Правда, на нашем курсе оказались девчонки разные. У одних можно было и спросить, если что недослышал, заговоришь — они охотно отвечали, были интересными собеседницами. А другие одним своим видом напоминали колючку. Таких я опасался и обходил сторонкой.

Самого меня природа явно обошла, раздавая остроумие и веселость. Может, поэтому я всегда симпатизировал тем, кто был горазд на шутку, умел острить и часто искренне смеялся. Даже девушек, которые, не разобравшись в шутке, густо краснели и мгновенно затевали ссору, я остерегался и старался не заводить с ними разговоров.

Передо мной сидели Энегуль и Гульнара. На каждой лекции я видел их ровные проборы, косы, уложенные на затылках колечком, и у обеих одинаковые черные бантики. Даже имена у них были схожие: одну родители любовно назвали «Гранатовый цветок», другую — «Цветок матери». Но хотя обе и звались «цветками», до чего ж это были разные девицы!..

Когда я смотрел на Энегуль, в моем воображении возникал нежно-розовый, пьянящий легким ароматом цветок шиповника. Она любила пошутить, часто сама затевала споры с ребятами и упорно стояла на своем, бойко парировала выпады в свой адрес. А если кто-нибудь пытался поддеть ее, она презрительно усмехалась и, ни секунды не мешкая, срезала незадачливого шутника метким словом. Мне кажется, большинство наших ребят с первого же дня влюбились в Эне. И все-таки ее отец зря так убивался за свою дочку. Энегуль была не из тех, кто может дать себя в обиду. Ее блестящие, словно маслины, чуть раскосые глаза начинали светиться, едва она вступала в спор. Щеки розовели. На лице появлялась ироническая улыбка. И она становилась красивее всех девчонок нашего курса.

А вот Гульнара была другой. За короткое время она успела несколько раз поссориться с подругами, не говоря уже о парнях. Меня так и подмывало назвать ее крапивой, хотя внешне она скорее напоминала декоративную южную розу. Она и носила всегда яркие платья. Одевалась со вкусом, по моде. Надо отдать должное ее внешности: прямой тонкий нос, брови вразлет, чуть припухлые вишневые губы, угольно-черные волосы, нежный овал лица. И все же я думал, что тот, кто влюбится в нее с первого взгляда, потом быстро разочаруется.

Гульнара всякий раз перед самым приходом лектора (будто подкарауливала его) плавно вступала в аудиторию, садилась на свое место рядом с Эне и словно окаменевала. Только иногда поднимет руку, чтобы поправить заколотые на затылке волосы. Так и просиживала все лекции, не шелохнувшись и не перекинувшись ни с кем даже словечком.

Однажды Орунбай, хихикнув, заметил тихонько: «Ба, да кому же в невесты достанется эта статуя?» Хотя он и не назвал никого, Гульнара, видать, поняла — медленно обернулась и, испепелив наглеца взглядом, громко заявила:

— У тебя черви завелись в