Жизнь зовет - Владислав Александрович Колчин

Его черные, затуманенные сонной одурью глаза, скользят по лицам становых начальников и, остановившись на Петре, вдруг оживают.

— Что-то ты там, Орлик, вчера с механиком?

Загораясь радостным волнением, Петр вскакивает, но груздевская рука тяжело машет на него:

— Сиди, хлопец, сиди.

— Это, Яков Яковлевич, хорошее приспособление — направляющая спираль. Теперь прут из одного ручья в другой сам переходить будет. Трех вальцовщиков на стане освободили.

Груздев, запустив пятерню в голову, зевает и довольным голосом спрашивает:

— Ты предложил?

— Да, Яков Яковлевич.

— Ну, что хорошо, то хорошо… А предложение в БРИЗе оформил?

— Нет.

— А чего же ты стесняешься? Э, брат, — оживленно прямится в кресле Груздев.

И Петр, волнуясь, чувствует, как загораются щеки, словно застали его на чем-то постыдном. А Груздев, разгадав состояние начальника стана. «270», с довольной отеческой улыбкой наставительно журчит:

— Знаешь, кто стесняется? Девки.

— Га-га-га, — дружно, как по команде, гогочут крепкие сиплые голосища становых начальников.

Петр багровеет еще гуще и в смущенье опускает глаза. Чья-то рука дружелюбно хлопает его по плечу.

— Не тушуйся… У нас всегда так, запросто.

Груздев спокойно выждал, когда наступит тишина.

— Ну, Орлик еще человек новый, а уж механику стыдно, тертый мужик.

— Это моя идея, Яков Яковлевич, — заступается за механика Петр.

— Идея-то, брат, идеей, а делал-то кто, он?

— Да, на участке механика делали.

— Вот и подавайте вместе, — решительно говорит Груздев и, снова отваливаясь на спинку кресла, машет рукой: — Если вопросов нет, кончаем.

…Петр возбужденно отстукивал подковками сапог по чугунным плитам главного прохода.

«Специалист! Вылез тоже — «моя идея». — В ушах его гремел дружный раскатистый хохот. — Нельзя в такой семье быть индивидуалистом. Они привыкли совершенствовать хозяйство сообща, по-семейному. Разве механик не помог мне? Я только голую идею подал. Прав Яков Яковлевич».

А Груздев после ухода становых начальников снова навис над оконцем, обмеривая глазами «свое» жаркое гремящее хозяйство, затянутое голубоватым маревом дыма.

«Лихо сработал хлопец. И мне не сказал, не посоветовался. И механик рот разинул, без моего ведома постарался. Того-то я взгрею — прижмет хвост. А вот с этим что? За полгода после института не отесался еще. Прямо на него гаркнуть — дело испортишь. А свободу давать нельзя — далеко выскочит. Да, нельзя. И вообще, что это за порядок, чтобы начальник не был в курсе дела? — Невольно вспомнился Лугов, бывший начальник стана до Орлика. — Душа человек был. Тише воды, ниже травы».

— Ната! — отрывисто кричит он, оборачиваясь к двери.

Секретарь мгновенно появилась на пороге.

— Павла Иваныча…

Разделав механика, Яков Яковлевич с полчаса отдыхал в кресле, потом встал, крепко потянулся и, залпом выпив стакан газировки, направился в цех.

Любил он, заложив руки за спину, неторопливо, по-хозяйски обходить цеховые службы и прокатные станы. Здесь, а не там, в кабинете, во всем величии развертывалась перед ним его власть. Обрубкообразный, несгибающийся, носил он свой вздутый живот по складу блюмсов, пыхтя, вскарабкивался в кабины операторов, степенно проплывал возле станов, — и всюду жирное лицо его морщилось довольной улыбкой.

— Ге, хорошо… Землю роют хлопцы! Хорошо!

Четкая работа вальцовщиков и операторов вселяла в него уверенность, что он обладает какими-то особыми качествами, вознесшими его над этими тремя сотнями людей, составляющими цеховой коллектив.

— Добре, хлопцы! — сипит он, шагая по цеху. Благодушие переполняет его. Хочется сделать кому-нибудь что-то приятное.

— Что, брат, тече?.. — шлепает он по плечу кладовщика, задравшего лицо к крыше.

— Льет, Яков Яковлевич, не знаю, как и спасаться.

— А что?

— Портится все в кладовой, плесенью цветет.

— Так ты того, принимай меры.

— Меры! Крышу надо, а не меры.

— Это, брат, верно. Шинкаренко своими обещаниями нас за нос водит. Я бы, Трофимыч, на месте директора давно такому главному механику по шапке дал.

…С Трофимычем Яков Яковлевич ведет себя панибратски. Связывают их дела, о которых они говорят шепотом. Будь у Трофимыча тяга к историческим исследованиям, мир бы узнал, сколько дипломатической тонкости и хитрого политиканства таится в его начальнике. Он бы описал историю каждой доски и каждого гвоздя в доме Якова Яковлевича, раскрыл бы их родство с заводом. Со страниц этой истории выглянули бы акты на списание сгнившего теса, изветшавшего кровельного железа, разбитого стекла, усохших красок. И чудная эта история донесла бы до читателей, как Яков Яковлевич превращал все это обветшавшее, сгнившее и усохшее в добротный строительный материал. Знал Трофимыч, что и тес, который пошел на новую веранду, и штакетник, и стекла на парниках, и железо на доме Якова Яковлевича в заводских бумагах давно списаны. И все эти акты на списание Трофимыч бережет как зеницу ока. Да и как не беречь! Старая цеховая Буланка, на которой возили все это списанное добро, знает дорогу и к дому Трофимыча не хуже, чем к дому Якова Яковлевича…

— И то правда, — с полуслова понял Груздева Трофимыч. — Придется насчет крыши к заместителю директора завтра идти.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Все, что видел Петр до этого цеха во время практики на лучших заводах страны, вызывало в нем восхищение. Там раскаленный металл жил самостоятельной жизнью, а прокатное оборудование только дополняло его стремительную жизнь. Огненные блюмсы сами вываливались из ревущих пастей печей, сами мчались к клети блюминга, сами бросались в могучие объятия обжимных валов. Бег металла по блюмингу был легким, полным великого торжества человеческого ума над тяжелой сталью.

Скрытые в машинных залах механизмы и приборы с удивительной чуткостью сторожили каждое движение блюмса. Они точно угадывали каждый его поворот и посылали мощные мускулы стана туда, где им в этот момент нужно было быть. И вся масса металла, холодного и горячего, и того, который обрабатывался, и того, который обрабатывал, — сливалась в одно могучее, необыкновенно собранное тело. А человек только следил за горячей жизнью своего детища, выслушивал пульс, щупал мускулы, задавал темп работы. Человек там стоял над машинами, был мудрым и внимательным хозяином их.

Случалось, что механизмы ошибались. Растянутый в многометровую полосу блюмс где-то запинался, будучи не в силах сдержать разгона, дыбился, взвивался под потолочные фермы, бешено метался из стороны в сторону, круша и терзая мускулы стана, грозя разнести в прах весь умно работающий стальной организм. Тогда на помощь спешили люди. Они знали, что нужно сделать, чтобы зверь затих. И делали. Замирал грохот механизмов. В чуткой тишине, словно стыдясь свершенного, никла книзу вздыбленная горячая сталь, покорно замирала, словно моля о прощении.

А через минуту по-прежнему все оживало. И снова мягкая, как воск, раскаленная сталь текла по рольгангам, все удлиняясь и удлиняясь