Белая мгла - Абдулла Мурадов
И вот отец вернулся, чтобы до самой весны пробыть с нами дома.
Мать вынула из ниши постель.
— Где ж ты задержался так долго?.. Мы тут не знали что и думать… Какие только мысли в голову не забредут… Все ли у тебя благополучно? — приговаривала она, раскладывая на кошме возле стены одеяла.
— Эх, и не спрашивай! Отдохну, потом расскажу обо всем…
Мать стянула с отца рубашку, потерявшую цвет от пыли и пота.
— Какой ты горячий. Уж не заболел ли?
— От усталости все тело ломит. Ничего, пройдет. Посплю немного, и пройдет…
— Перекусил бы…
— Не хочется что-то…
Я уже залез в постель и поджидал отца. Едва он лёг, мама взяла лампу, и они с Эджегыз пошли в другую комнату, на свою половину. Я, как бывало прежде, просунул руку под голову отца. Он уже спал. Мне показалось, что он весь в поту и дрожит. Дышал отец часто, слегка приоткрыв рот. Мне хотелось коснуться его спутанной бороды, волос, прилипших ко лбу, потрескавшихся губ, но я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить его. Закрыл глаза, стараясь уснуть. Тут-то громко постучали в нашу дверь. Никто не успел ответить, как дверь шумно отворилась и кто-то вошел в комнату, сопровождаемый клубами морозного пара. Я подумал, что это возвратился Байрам, и хотел шикнуть на него, чтобы он вел себя потише. Но человек, похлопав себя по плечам, стряхнул с мехового воротника снег, заговорил зычным басом:
— Ба! Да вы все уже возлегли на свои ложа! А я пришел на плов по случаю благополучного возвращения моего дорогого друга Курбана!
Я сразу же по голосу узнал заведующего фермой Торе-усача.
Мама еще не успела лечь. Она вышла из своей комнаты и снова засветила лампу, поставила ее в нишу.
Отец приподнялся на локте и, щурясь от света, сказал, неприветливо усмехаясь:
— Входи, входи, начальник. Присаживайся. Как раз был к тебе разговор.
— На плов завтра приходите, — сказала мать. — А сегодня угощу вас чем бог послал.
— Ну давай, сестрица, я человек непривередливый, согласен, — сказал Торе-усач, посмеиваясь и снимая шубу.
Мать взяла у него шубу, повесила на гвоздь. Торе поздоровался с отцом за руку, присел рядом с ним на матрац, потирая замерзшие руки, словно мыл их под струей воды Я натянул на голову одеяло, чтобы он меня не увидел. Не то вспомнит и расскажет отцу, что это я нарек его «Усачом». Он питал с тех пор ко мне особенную злобу: ведь прозвище пристало к нему, как репей, не мог он никак от него избавиться.
— Отдохнул немного — аппетит вроде бы появился, чабану и пяти минут хватает, чтоб собраться с силами, — сказал отец, услышав запах гревшейся шурпы. Надел сухую одежду, сел, скрестив ноги, вполоборота к гостю, смотрел на куски чурека, разложенные на дастархане, и думал о чем-то. Торе поставил на дастархан бутылку «Столичной», она сразу же затуманилась, запотела.
— Ну докладывай, друг, как добирался.
Отец нахмурился, мельком глянул на заведующего.
— Когда в твоем доме гость и сидишь с ним за дастарханом, на котором лежит святой хлеб, обычай наш не велит говорить гостю неприятных слов, — сказал он, притронувшись к куску чурека. — А мой разговор к тебе будет горьким, начальник. Лучше отложим его до завтра. В конторе в присутствии председателя, нашего парторга и поговорим… Там я тебе скажу, начальник, чего сейчас не могу сказать.
С лица Торе-усача исчезла улыбка. Усы встопорщились, широкие брови изогнулись, как пиявки. Он стал похож на каменного Будду, которого я много раз видел на картинках. Но через какую-нибудь секунду глаза его снова заблестели, и углы рта поползли к ушам.
— Послушай, друг Курбан, стоит ли нам ссориться из-за пустяков? — сказал он тихим, вкрадчивым голоском.
— Из-за пустяков?.. Больше трехсот павших и утерянных овец! Колхозных! Это, по-твоему, пустяки?..
Мать, возившаяся у плиты, обернулась и испуганно посмотрела на отца. Я увидел, как она побледнела, и догадался, что произошло что-то ужасное. Наверно, отцу из-за этих проклятых овец теперь грозит опасность.
— Не горячись, дружище, не паникуй заранее. Давай выпьем, погрейся. А там и поговорим. Давай вместе помозгуем, как нам поступить, — ворковал заведующий и, не дожидаясь, пока подадут шурпу, разлил водку в пиалы.
— Если бы ты послушался чабанов и соорудил по пути с пастбищ две-три кошары, сложил бы там немного кормов про запас, не было бы сейчас этих потерь. Сберегли бы всех овец до единой. Слово чабана…
— Ха! Не собираешься ли ты всю вину на меня свалить, дружище? — спросил Торе-усач с ухмылкой, и его глаза недобро сверкнули.
Мать поставила на дастархан две касы с шурпой. Торе-усач протянул было пиалу, чтобы чокнуться, но отец уже выпил. Жадно хлебнул шурпы и стал рассказывать, резко бросая слова:
— Земля покрылась ледяной коркой. Овцы в кровь сбивают копытца, чтобы достать траву. Кожа на ногах задирается… Пришлось резать… А потом и резать перестали. Оставляли. Под снегом! Волкам оставляли, а те следом шли! Овцы блеяли, вслед нам смотрели, а подняться сил не было… А мы спешили, чтобы спасти хотя бы тех, что еще передвигались. Сами шли пешком, на лошадях везли шкуры прирезанных овец.
— Да-а, — вздохнул Торе. — Разве можно предугадать испытания, какие посылает нам бог? Благодарение всевышнему, что все же добрались до дому!.. Я куда только не звонил. Весь район на ноги поднял. Просил вертолеты послать. Да, видишь ли, они, оказывается, не летают в такую погоду. Тьфу на вашу технику! В хорошую погоду мне разве ваши железные стрекозы нужны?!
— Овцы с голоду рвали друг на дружке шерсть… — продолжал отец задумчиво, словно и не слышал заведующего. — Окружат плотным кольцом и смотрят тебе прямо в глаза… Спросить хотят, а не могут… долго ли еще…
— Ну, давай выпьем.
Звякнули пиалами. Выпили.
— И во всем этом виноват ты, начальник, — сказал отец, бросив пиалу на скатерть. — Будь ты порасторопней…
Торе-усач сморщился — не то от выпитого, не то от услышанного.
— Ты и вправду винишь меня? — спросил он, настороженно сузив зеленые глаза.
— Ты, друг мой любезный, ты во всем виноват!
Торе-усач просунул за ворот палец и повел толстой, налитой кровью шеей, словно рубашка душила.
— Я говорил тебе только про овец… А нам, чабанам, каково пришлось? Аллах только знает, сколько, придя домой, слягут
