Белая мгла - Абдулла Мурадов
Второго, широкоскулого крепыша, я тоже знал. Это двоюродный брат Торе-усача. Он жил в другом селении, километрах в двадцати отсюда. Толстая, как у быка, шея с выступающими над узким воротником складками. Выпуклый квадратный затылок.
А третьего я не знал. Но все же сразу было видно, что этот человек выполнит любое поручение того, кто ему нальет стакан водки. Едва ввалившись в дверь, он сразу же направил на моего отца охотничью двустволку. Его ружье совсем не походило на мое игрушечное, которое вот уже много лет висело на стене. Наверно, стоит нажать на эти курки, и тогда не придется кричать: «Эй, падай, ты убит!» Я испуганно глядел то на одного, то на другого и лихорадочно думал, куда же спрятать отца. Я вскочил и прижался к отцу, обхватив его руками.
Из своей комнаты, услышав пререкания отца с чужими людьми, вышла мама. Следом за ней, держась за полу ее юбки, робко ступала Эджегыз. В комнату уже начал просачиваться серовато-синий рассвет. Но мама все же хотела засветить лампу. Ее руки дрожали, и она сломала несколько спичек, пока добыла язычок пламени и посадила его под стекло.
— Одевайся! Некогда нам с тобой цацкаться! — сказал Сафархан отцу. — Там разберутся, прав ты или виноват. Нам велено доставить тебя в район к самому прокурору. — И, сорвав с вешалки, бросил отцу шубу.
— Что все это значит? — спросила мать дрожащим голосом, становясь рядом с отцом.
— Твой муж продал три сотни колхозных овец! — сказал обладатель ружья. — Мы отведем его в милицию, пока не улизнул и не замел следы.
— Не может быть, — еле слышно проговорила мать.
— Может или не может, прокурор разберется! — с ухмылкой сказал Сафархан.
— Брехня. Козни Торе. За свою шкуру боится. А этим, его холуям, достанется за самоуправство, — сказал отец, стараясь успокоить нас.
Мама засуетилась. Она подала отцу теплую одежду. Завернула в платок лепешку на дорогу. Отец оделся, сунул лепешку за пазуху и направился к двери.
— Идемте, — сказал он этим троим.
Я бросился к отцу. Эджегыз тоже. Мы повисли на нем, как плоды на стволе дерева. Отец поцеловал нас и сказал:
— Слушайтесь маму. Я скоро приеду, привезу вам гостинцев.
И мы отпустили отца…
ПУСТЬ ВСЕГДА БУДЕТ МАМА!
Нашей маме еще не исполнилось и сорока лет. И на лице ни морщинки. Держалась она всегда прямо. Работа в ее руках спорилась — с любым делом справлялась быстро, ловко, соседям на удивление. В ауле ее многие считали красавицей, и правильно! Свои косы, черные, искрящиеся, как звездная ночь, мама заплетала короной вокруг головы. Ее щеки всегда были розовые и нежные, как кожица пригретого солнцем персика. Когда она смотрела на меня, маленького, в ее жгучечерных глазах я всегда видел ласку. А когда она обнимала меня, я любил гладить широкие скобочки ее бархатных бровей.
Ни разу не бывало, чтобы на кого-нибудь из нас, детей, мама прикрикнула. Только если мы видели, что мама невесела и с кем-то из нас перестала разговаривать, мы понимали, что провинились. Тогда мы всеми силами старались задобрить ее. Мама замечала это, и ей становилось смешно. Она давала нам разные сладости, и в разговоре ее снова появлялись слова «ягненочек мой», «свет моих глаз», «да буду я жертвой за тебя»… И когда мы иногда баловались и не слушались ее, она опять укоряла нас с помощью этих же ласковых слов.
К чужим детям, впрочем, мама относилась ничуть не хуже, чем к нам. А их, чужих, у нее было куда больше. Ведь она работала воспитательницей в детском саду. Каждая мать, оставляя под ее присмотром своего ребенка, просила нашу маму получше глядеть за ее малышом. И она каждой обещала, что будет стараться. Но не думайте, что, пообещав, она тут же забывала об этом. Наша мама и в самом деле старалась угодить всем. И ребятишки всегда были довольны. Такой уж был у нее счастливый характер. За это все в нашем ауле любили ее и считали лучшей воспитательницей в детском саду.
По утрам мама всегда вставала рано, когда мы все еще спали. Готовила нам завтрак и уходила на работу. Мы проснемся, а в нише в нашей комнате уже стоит чайник, укутанный в скатерку, и в глиняном кувшине холодные как лед сливки. Слоеные лепешки мама заворачивала в дастархан, чтобы не черствели. Будто волшебница все это приготовила, а сама скрылась. Мы завтракали. Затем Байрам уходил на работу. Мы с Эджегыз отправлялись в школу.
Наша школа была рядом с детским садом. Мы с Эджегыз даже успевали иногда на переменках забежать к маме. Правда, у нее и без нас хватало хлопот. Во дворе в тени деревьев резвились малыши. Если кто-нибудь плакал, мама успокаивала его, давала игрушку. Другой просил пить, и она поила его чаем. Третьему читала книжку. Со старшими разучивала песни. Я удивлялся, как она все это успевает.
Когда отец и те трое ушли из дому, наша мать казалась спокойной. Она велела нам не плакать, а идти спать. «Как только Байрам придет домой, я пошлю его в правление, — сказала она, — он расскажет председателю и парторгу о том, что случилось. Они вернут вашего отца, не бойтесь. Он ведь ни в чем не виноват…»
А когда я снова проснулся, уже утром, и выбрался из постели, я не узнал маму. Она неподвижно сидела за столом, где мы с Эджегыз обычно делали уроки, и, подперев рукой щеку, невидяще глядела в стену. Уже было светло, а возле нее чадила лампа, мама забыла ее погасить. Мамино лицо осунулось, под глазами легли сизые тени. Около уголков ее рта я впервые заметил морщинки.
— Мама, ты не ложилась? — спросил я.
Она вздрогнула. Отчужденно посмотрела на меня, потом, как бы сообразив, что это я с ней говорю, улыбнулась:
— Ты уже встал, сынок? Поскорее умойся. Пора собираться в школу. Разбуди Эджегыз.
И принялась готовить для нас завтрак.
— А ты не пошла сегодня на работу? Ты здорова? — спросил я.
— Здорова, сынок, здорова. По пути забегите в детский сад, скажите
