Белая мгла - Абдулла Мурадов
— Да кто же мог предвидеть, что зима в этом году нагрянет так рано? Собирался я вам отправить все, что надо, да не успел… — уже сквозь зыбкий сон слышал я голос заведующего фермой, Торе-усача.
На меня наплывало смутное видение унылой, заледенелой степи, исхлестанной ветрами, и медленно бредущих по ней отар, подгоняемых простуженными голосами чабанов. Овцы поскальзываются, падают, разбивая ноги о лед. Заиндевелые спины их белы, словно присыпаны мукой. На впалых боках шерсть смерзлась в сосульки. Овцы охрипли от блеяния, прячут на ходу головы друг под друга, стараясь хоть как-то укрыться от пронизывающего, сшибающего с ног ветра, который в степи волен и не терпит преград…
Я проснулся среди ночи. Отец и Торе-усач все еще говорили, тихо, почти шепотом, и как-то отрывисто, сквозь зубы, будто ссорились. Касы перед ними стояли пустые, на их краях застыл красный от томата жир. Бутылка валялась на дастархане.
— Друг я тебе или нет? — спрашивал Торе-усач, подавшись всем корпусом к отцу. — Скажи — Друг? Что молчишь?.. Тебе, непутевому, добра хочу. Дело предлагаю…
Отец сидел, опустив на грудь заросшую голову, и исподлобья глядел на тускло поблескивающую бутылку.
— Н-нет, н-не выйдет, — сказал он, помотав головой, и в упор посмотрел на заведующего. — Лучше под суд, чем на такое дело…
— Тьфу! — плюнул Торе-усач в сторону порога. — А ты знаешь, чем тебе это грозит?..
— Ответ держать оба будем.
— Я свою вину не отрицаю. Но у меня ее гораздо меньше, чем у тебя. Я выкручусь. А тебе и штанов не хватит расплатиться с колхозом… По-дружески предлагаю: составим акт не на триста утерянных голов, а на пятьсот, на шестьсот. Я это устрою. Кто не поверит, пусть отправляется в степь да пересчитывает, хе-хе, оставшихся там овец. Твоим помощникам тоже дадим понемногу в зубы, чтобы рот замазать. Будут помалкивать. А тебе вырученных денег хватит откупиться от суда, да и самому еще останется.
— Ты меня судом не пугай. Не из пугливых я. И не из таких, кто на горе людском добро наживает! — повысил голос отец. — Обо всех по себе не суди, начальничек! Не быть мне Курбаном, если ты останешься в заведующих. Не на своем месте ты сидишь, Торе, в лицо говорю — не осуждай…
Помолчали. Потом Торе-усач нехорошо усмехнулся, сузившимися глазами глянул на отца.
— Послушай, чабан, — прошипел он. — Ведь тебе еще придется доказать, что те триста голов у вас околели. Может, они у вас вовсе и не пропали, а? Может, они у вас обернулись вот в это, а? — Торе-усач поднес к самому лицу моего отца руку и многозначительно потер друг о друга большой и указательный пальцы. — Ведь иногда случаются такие превращения… Хе-хе-хе! Случаются, чего греха таить…
Мой отец покачнулся, как от удара, побледнел. Глаза загорелись недобрым холодным огнем. Секунду с презрением рассматривал своего гостя, будто видел его впервые. Потом произнес тихо, сдавленно, и было видно, как трудно ему выговаривать эти слова:
— Вон из моего дома, подлец! Вон!.. — И, закашлявшись, схватился одной рукой за грудь, другой указал на дверь.
Я никогда не думал, что отец может выгнать из дома гостя. От неожиданности я даже позабыл о Торе-усаче, сел в постели и начал протирать глаза.
Торе увидел меня, осекся. Ни слова не говоря, встал и пружинистой походкой направился к двери. У порога, снимая с гвоздя шубу, обернулся:
— Пожалеешь! Ох, как пожалеешь!.. — И, выйдя, с силой захлопнул дверь.
Посидев немного, отец погасил лампу и лёг не раздеваясь. Видимо, продрог. Долго ворочался с боку на бок. Ворчал:
— Ишь, выручать решил, «руку протянуть утопающему»… Думает, все такие, как сам. Начхать на таких начальников, как ты! Ишь, пройдоха! Давно тебя гнать пора, мироеда… Своим братом решил постращать, районным прокурором; мол, я буду один за все ответ держать, а он сухоньким из воды выйдет. Все равно солнца ладонью не прикроешь. Правда — она как солнце, любую мглу пробьет.
В трубе по-волчьи подвывал ветер. В курятнике прокричал петух. Наш, узнал его я. Значит, скоро начнет светать…
То утро мне запомнилось на всю жизнь. Я проснулся от грохота. Спросонок показалось, что потолок обвалился, и я страшно перепугался В маленький проем нашего окна, разделенного рамой на четыре части, еще смотрела густая синева уходящей ночи. Я подумал, что мне, может, приснился дурной сон. Но отец тоже проснулся. Приподнялся на локте и недоуменно посмотрел на дверь, за которой слышались хруст снега под чьими-то ногами и голоса. У меня тревожно заколотилось сердце в предчувствии недоброго. Вдруг дверь затряслась, будто в нее били снаружи ногами.
Из комнаты, набросив на плечи шаль, вышла перепуганная мать, направилась было к двери. Отец остановил ее:
— Погоди. Ступай к себе. Сам открою.
Он провел рукой по моей голове, как бы говоря: «Не бойся, сынок», — и быстро встал с места. В этот момент дверь снова кто-то дернул, словно хотел сорвать с петель. Послышались ругательства. Мать, запахнув халат, все еще стояла в углу и тряслась от страха. Только сейчас до меня полностью дошел смысл поговорки, которую я часто слышал от нее: «Пусть к спящим не придет бодрствующий». Из приоткрытой двери женской половины глядела, испуганно моргая заспанными глазами, моя сестренка.
— Идите в свою комнату, кому я сказал! — проговорил отец, взглянув на них.
И когда мать плотно притворила за собою дверь, отодвинул щеколду.
В комнату вошли трое. Они не потрудились даже прикрыть за собой дверь. За ними ворвалась струя морозного воздуха и быстро заполнила комнату. Я сжался под одеялом, готовый в любую секунду броситься на помощь отцу. Я подумал: «Жаль, нету Байрама. Тогда нас тоже было бы трое…»
Вошедшие были пьяные.
Высокого и сухощавого, того, что в серой шинели, звали Сафархан. Я знал его. Его родители жили в нашем ауле. А сам он редко появлялся в этих местах. Под искривленным, приплюснутым носом — тонкая ниточка усов. Говорят, ему еще в детстве перешибли нос. Наверно, было за что. И сейчас никто не ведает, где он работает и чем живет. Люди поговаривали, что он какой-то экспедитор в районе. А мой отец однажды
