Белая мгла - Абдулла Мурадов
ДОНДИ
Аул наш точь-в-точь такой же, как и все остальные в округе: серые лачуги из глины, разбросанные в живописном беспорядке, но сами отнюдь не живописные. В центре аула — мечеть, превращенная в клуб. За последними домиками у канала — старая мельница, скрывающаяся сейчас от ветра за вербами, обросшими ледяной коростой. Еще дальше — степь, чешуя снежных барханов, и дорога, едва приметная среди белой безмолвной пустыни. Она извивается, словно оброненная кем-то веревка, и, зазмеившись вверх, пропадает за Туя-тепе — холмом, обвитым сейчас понизу морозным туманом. Дальше холма Туя-тепе, похожего на лежащего двугорбого верблюда, я еще ни разу не бывал.
В школу я ходил чаще всего не прямо по улице, а отправив сестренку Эджегыз короткой дорогой, сам сворачивал к каналу и шел по тропинке, вытоптанной по насыпи над водой. Эджегыз понимающе кивала и, улыбнувшись, торопливо удалялась.
Окна дома, в котором жила Донди, смотрели на канал. Приближаясь к ним, я всякий раз невольно замедлял шаги. Досадовал на Донди, если она не выходила сразу же, завидев меня. Вот и теперь… Я уже и так несколько раз опаздывал из-за нее на урок. Отец, видно, заставил Донди что-то делать по дому и не пустил в школу. А я целый час простоял около шлюза, поджидая ее. Дул холодный, пронизывающий ветер, и я здорово продрог. Чтобы хоть немножко согреться, я стал подпрыгивать то на одной, то на другой ноге. Потом подумал, каким олухом я, должно быть, выгляжу со стороны, если кто-нибудь видит меня сейчас и догадывается, что я ожидаю Донди. Я несколько дней кряду не виделся с ней и нынче непременно хотел ее дождаться. Мне было очень тяжело одному носить свое горе. А Донди я мог без утайки рассказать все, что у меня на сердце. И, может, мне от этого полегчало бы. Но не дождался я в тот раз у шлюза Донди.
На второй день я снова ожидал ее на том же самом месте. Мимо меня прошли в школу ребята. Я сказал, что поджидаю сестренку. Ребята, похихикивая, стали показывать пальцем на окна Донди. Я запустил в них снежком, они приняли вызов, и мы, наверно, целых полчаса осыпали друг друга рыхлыми комьями снега. Потом ребята припустились бегом, чтобы не опоздать на урок. А Донди все не шла и не шла…
Наконец она появилась. Выйдя из калитки, сразу закрыла ее, чтобы не выпустить собаку со двора. Шла быстрыми мелними шажками, будто боялась поскользнуться. Приблизилась, опустив голову. На этот раз не было на ее лице той радостной улыбки, которую я видел всякий раз при нашей встрече. Я стоял на тропинке, загородив ей дорогу. Не дойдя до меня нескольких шагов, Донди остановилась и тихо сказала:
— Ты иди впереди. Я пойду следом.
— Почему? — спросил я. — Идем рядом. Мне надо поговорить с тобой. Я уже несколько дней не видел тебя и собираюсь рассказать…
— Я знаю, Дурды, у тебя большое горе. Я обо всем знаю. Но лучше потом… В другой раз…
— Донди…
— Ну иди, а то мы опоздаем в школу.
— Почему ты не подходишь, будто боишься меня?
— Пойдем порознь.
— Почему? — удивился я.
— «Почему, почему!..» Мне отец не велел с тобой разговаривать. Если увидит нас вместе, мне попадет… Ну иди, прошу тебя.
— Я знаю, твой отец не любит меня, хотя сам во всем виноват!
— Папа говорит, что к случаю с твоим отцом он непричастен. А твоя мать на колхозном собрании свалила всю вину на него! Наши аульчане теперь с ним не разговаривают, отворачиваются при встрече… Он говорит, что Курбан-ага был его самым близким другом, а твоя мать его оклеветала…
— Донди, он виноват!..
— Кто тебе сказал об этом? — спросила Донди, устремив на меня пронзительный взгляд зеленоватых, как у отца, глаз. — Мать сказала?
— Да!
— Вот видишь, ты же ей веришь. А почему я не должна верить своему отцу?
Да, у Донди, как всегда, железная логика. Я не сразу нашелся, что ответить.
— Я сам все знаю! — сказал я.
— Моего отца из-за вашей клеветы сняли с должности. Перевели в простые конюхи, — продолжала Донди, глядя на меня в упор. — Наверно, теперь вы все очень довольны? Хотя виноваты те трое бандюг, а не мой отец.
— И ты теперь никогда не будешь со мной разговаривать? — спросил я о том, что в данную минуту волновало меня больше всего.
— Отец обещал выдрать мне косы и отрезать язык, если обменяюсь с тобой хоть словечком.
Мне совсем не хотелось, чтобы Донди осталась без кос и без языка. А Торе-усач не бросал своих слов на ветер. Я круто повернулся и побежал. Оступился, чуть не свалился в канал, скованный голубоватым льдом, услышал, как вскрикнула испуганно Донди, но не обернулся. Снег, точно крупа, с шорохом посыпался на лед. Я подобрал выпавшую тетрадь и, на ходу запихивая ее в портфель, припустил во весь дух. У меня пощипывало в глазах от слез, и я боялся, что Донди увидит…
Мы с Донди не разговаривали целую неделю. Я иногда видел ее на переменах, но делал вид, что не замечаю, и сам старался не попадаться ей на глаза. Это не так уж трудно было сделать: я учился в седьмом классе, а Донди — в пятом, в одном классе с Эджегыз. Они с моей сестренкой раньше дружили и даже сидели за одной партой. А теперь, после смерти нашего отца, Эджегыз поссорилась с Донди и пересела на другую парту.
Я стал ходить в школу вместе с Эджегыз прямой улицей, разделяющей наш аул на две половины; идти тут было ближе и веселее — всегда встречалось много ребят, мы гонялись друг за другом, играли в снежки. А Донди по-прежнему сновала той же самой тропкой по насыпи вдоль канала — из дома в школу, из школы домой, — как челнок в ткацкой машине. Мне даже стало казаться, что эту тропку она одна только и вытаптывала за зиму.
Однажды, возвращаясь из школы, я увидел Донди. Она стояла у обочины и ковыряла носком сапожка снег. Я хотел пройти мимо. Но Донди мгновенно взглянула на меня и тут же опустила голову. Я все же успел заметить, что ее глаза, как два прозрачных глубоких озерца, наполнены слезами. Я прошел мимо. И невольно пошел медленнее. Хотелось спросить у нее, что случилось. Не выдержал и обернулся.
— Я тебя ждала, Дурды, — сказала Донди.
— А зачем? — осведомился я.
