Белая мгла - Абдулла Мурадов

Мы с Эджегыз пошли в школу. Уж лучше бы я не ходил… Сидел как на иголках. Учительница по немецкому языку мне несколько раз сделала замечание.

— Курбанов, не смотри в окно и не считай ворон, — наконец сказала она строго.

А сидящий со мной на одной парте Айдогды поправил ее:

— Учительница, там не вороны, там воробьи дерутся на дереве.

В классе засмеялись. А учительница покраснела. Она была совсем молоденькая, первый год работала в школе, и часто краснела. Всю свою жизнь провела в городе и потому часто путала названия трав, деревьев, животных, птиц. И когда ребята ее поправляли, она говорила: «Спасибо». Поэтому Айдогды и сейчас решил, что она ошиблась и спутала ворон с воробьями.

Но меня ни капельки не развеселил этот Айдогды. Я сделал вид, что внимательно слушаю урок, а сам думал, рассказать о происшествии с отцом нашему классному руководителю, учителю Чары, или пока не стоит. Учителя Чары мы все очень любили. Он всегда мог дать дельный совет и помочь.

На перемене я заглянул в учительскую. Но там учителя Чары не оказалось. Сказали, что он уехал по каким-то делам в облоно.

Сегодня суббота У нас было всего четыре урока.

Вернувшись из школы, мы с Эджегыз нашли на столе записку: «Разогрейте на обед лапшу. Заправьте простоквашей с натертым чесноком. Байрам поехал в правление. Я, наверное, вернусь вечером. Мама».

Между райцентром и нашим аулом курсировал маленький автобус, прозванный «крытой арбой». В нем подбрасывало пассажиров, кидало из стороны в сторону куда хуже, чем на арбе. Я бы сравнил наш автобус с детской погремушкой, а пассажиров — с зернами, вложенными в нее. Правда, не машина была тому виной, а дорога. Но окрестили уничижающим именем беднягу машину. Автобус ходил к нам всего три раза в день: утром, в полдень и вечером. Мама, наверное, рассчитывала вернуться последним рейсом.

Вечером приехал Байрам. Он отвел лошадь в сарай, дал ей сушеного клевера. Входя в дом, спросил с порога:

— Мамы еще нет?

Вид у Байрама был усталый. Пока он раздевался, Эджегыз приготовила ему теплой воды умыться. Она у нас расторопная — в мать. Байрам был голоден. Но мы все не садились ужинать. Ждали маму. Лампу не зажигали: выгорел весь керосин. Мама захватила с собой бидон, — наверное, привезет.

— Рассказал председателю? — спросил я.

Байрам кивнул.

— И что он?

— Позвонил в милицию. А заведующему фермой велел явиться к нему…

— А что в милиции сказали?

— Арестовали не отца, а тех троих. По пятнадцать суток влепят.

— А отец где же?..

Байрам вздохнул.

— В больнице. Оказывается, он уже был болен. А с этими мерзавцами по дороге, наверное, простыл еще больше. Лучше бы их не арестовали! Я бы так прошелся по их спинам лопатой! — Байрам резко встал и взад-вперед заходил по комнате. — Ну ничего, время есть, мы с них еще возьмем свое!..

— А что с отцом? В больницу не звонил?

— Звонил. Воспаление легких.

Комната постепенно наполнилась густым мраком. Окно вырисовывалось смутным бледным пятном. Мы разговаривали и не видели друг друга. Только слышали голос, дыхание.

— Где же наша мама? — спросила жалобным голоском Эджегыз и захныкала.

Байрам поднес к глазам светящийся циферблат часов.

— Последний автобус уже был полчаса назад. Значит, сегодня мама не приедет. Наверное, худо отцу. Ну-ка, Дурды, сходи к соседям за керосином. Не будем же мы без огня ночь коротать.

Я надел пальто, взял бутылку и вышел. Мой друг Айдогды жил через два дома. Я пошел к ним. А если что-нибудь понадобится им — лук, соль, спички или другое, Айдогды всегда прибегает к нам.

В воскресенье я целый день просидел дома. Ко мне два раза заходил Айдогды, звал на канал кататься на коньках. Мы всякий свободный час бегали туда. Высокие берега канала задерживают ветер. Пусть он сколько хочет злится вверху, гнет, ломает вербу и джиду, что густо растут вдоль берега, а внизу, в самом русле канала, спокойно и тихо. Наши самодельные деревянные коньки скользят по шершавому льду ничуть не хуже фабричных. Можно кататься далеко-далеко, как по широкой прямой улице.

Но в этот раз я не пошел с Айдогды на канал. Не хотелось. Какое-то дурное предчувствие закралось в сердце с приближением вечера. Я весь день прождал мать. Сидел у окошка и все смотрел на калитку. Иногда ветер приоткрывал ее и с силой захлопывал. Мы вздрагивали, думая, что это пришла мама. Когда начали сгущаться сумерки, мы встревожились еще больше. Эджегыз стала потихоньку плакать. Ни я, ни Вайрам не пытались ее успокоить: она девчонка, пусть себе плачет. Говорят, им от слез становится легче.

Наконец Байрам решительно встал и сказал нам:

— Вы садитесь ужинать. Я выйду к автобусу. Если мать не приедет, этим же рейсом уеду в райцентр. Повидаю отца, найду мать. Там и переночую у знакомых.

Мы с Эджегыз согласились. Байрам отрезал себе два куска чурека, положил между ними ломоть брынзы и, завернув все в бумагу, сунул в карман.

— Если утром задержусь, сами позавтракайте и обязательно идите в школу, — сказал он.

И ушел.

На следующий день, поздно вечером, когда мы уже потеряли надежду дождаться кого-нибудь, пришла мама. Мы с радостным криком бросились к ней, едва она ступила на порог. Она обняла нас, поцеловала. Потом устало опустилась на табуретку. Развязав платок, спустила его на плечи, расстегнула свое плюшевое пальто. При этом она как-то странно смотрела на нас. Ее бледные с мороза губы вздрагивали, будто она собиралась сказать нам что-то и все никак не могла решиться. Вдруг из глаз ее полились слезы, двумя тоненькими ниточками заскользили по щекам. Мы стояли рядом, ожидая, что она скажет. Мама обняла нас, прижала наши головы к своей груди и тихо, раскачиваясь из стороны в сторону, стала причитать:

— Что же нам теперь делать, деточки мои? Покинул нас отец, сиротинушки. Ушел кормилец наш родименький…

Мне на щеку капали горячие мамины слезы. Мы с Эджегыз поняли наконец, что произошло. И, присоединясь к матери, заплакали в голос.

Видимо, догадавшись, что в нашем доме не все благополучно, у нас стали собираться соседи. Я представил себе, как эти люди завтра привезут моего отца и после каких-то никому, мне казалось, не нужных церемоний закопают в землю. От этой мысли мне сделалось еще горше. Какая-то женщина успокаивала меня. Но я уже не мог унять слез и нисколечко не чувствовал