За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Так впервые запахло войной. В Испании наши уже вовсю воевали против франкистов и пришедших им на помощь гитлеровцев. Но Испания далеко. Зато Польша близко. Объединившись с Германией, она может начать крестовый поход на СССР. Шиловский уверял, что у поляков сейчас чуть ли не самая сильная армия в Европе.

Но война разразилась не на внешнем, а на внутреннем фронте. Гром среди ясного неба разрывал газеты – арестован Генрих Ягода! В прошлом году его отстранили от должности наркома внутренних дел и назначили Ежова. Но тогда Генриха Григорьевича сделали наркомом связи, а теперь Ежов арестовал своего предшественника.

– Но почему он, а не Булгаков? – иронично возмущался Булгаков. – Ведь этот лысый палач вот уже сто лет требовал расправы надо мной. Послушай, Люся, тебе не кажется, что кто-то в небесах решил расправиться со всеми моими врагами?

– Воистину кажется! Проснулась Немезида!

– А помнишь, однажды Сережка обиделся, когда я назвал его Немезидой? Не помню, по какому случаю. Говорит: «Мы еще посмотрим, кто из нас Мезида, а кто Немезида!»

Спустя три дня раздался тревожный звонок. Елена Сергеевна как раз делилась впечатлениями от вчерашнего «Короля Лира» в Еврейском театре:

– Михоэлс патологичен. Когда он жутко и отвратительно завыл над трупом Корделии, кто-то в зале не выдержал: «Ягоду оплакивает!»

– А Зускин в роли шута?

– Великолепен! Но он со своим игривым идишем похож на персонажа из немецких музыкальных кинокомедий.

Вот тут и прозвучал звонок. Елена Сергеевна взяла трубку и, выслушав, пришла в неистовый гнев:

– Хамство какое! Говорят: «Гражданину Булгакову срочно к трем часам прибыть к товарищу Ангарову». Кто он такой! Завотделом чего-то там в ЦК партии.

– Не чего-то там, а культпросвета. До слюней обожает Мейерхольда и Эйзенштейна. Ну, как говорил Шариков, будут драть. Ехать нельзя, не ехать тоже нельзя. Придется. Пешочком пройдусь.

И он пошел по апрельской Москве, мимо стройки Дворца Советов на месте взорванного храма Христа Спасителя, где уже заканчивали фундамент, мимо стен Кремля по набережной Москвы-реки, поднялся на Варварку, и вот тебе уже Старая площадь, бывший торговый дом Титова, построенный Шервудом. Здесь размещались все отделы всемогущего ЦК ВКП(б). Как говорилось тогда: в Москве сперва в ЦК цикают, а потом в ЧК чикают.

Красномордый, рыжий и злой Ангаров неласково принял Булгакова в своем кабинете:

– Ну, здравствуйте, гражданин Булгаков. Давно хотел с вами побеседовать.

– Я могу сесть?

– Присаживайтесь пока, сесть, как говорится, всегда успеете.

– Это точно.

– Стало быть, из МХАТа переползли аж не куда-нибудь, а в Большой театр? Далеко ползете.

– Да уж, ползу, знаете ли. Уж ползу уж, как уж.

– А давайте по-честному поговорим. Мне давно кажется, что все ваши драматургические фокусы – это ловко замаскированная культурная диверсия. Вы нарочно пишете одну за другой пьесы с таким расчетом, чтобы наши режиссеры и артисты их готовили, тратили силы и денежные средства, а потом все эти пьесы так и не были поставлены.

– Позвольте! А «Дни Турбиных»? А «Зойкина квартира»? Да и «Мольер» хоть месячишко, но продержался на сцене.

– А как получилось, что вся страна отметила столетие со дня гибели Пушкина, а пьеса Булгакова о Пушкине в этих торжествах не участвовала?

– Да я что, сам ее отменил, что ли? Алексей Иванович! Не кажется ли вам, что вы бредите?

– Э нет, уважаемый! Бред – это то, что делаете вы. Вы сами по себе не человек, а бред. Бред умирающей контрреволюции.

– А вот это красиво. Непременно, с вашего позволения, вставлю в новую пьесу.

– Не успеете.

– Что не успею?

– Новую пьесу написать. Дай бог, если начать успеете.

– Вот как? – Булгаков похолодел.

– А как вы думали? Только Бухариных выводим на чистую воду?

– Думаю, не только.

– Но у вас еще есть шанс. Малюсенький! – И Ангаров взял со стола крошечную игральную кость. – Вот такусенький. – Он бросил кость, выпала единичка. – Видите? Единственный шанс.

– И какой же?

– Встать на правильную стезю.

– И какую же?

– А я вам подскажу. Я прочитал ваше либретто «Минин и Пожарский». Скажите, за что вы так ненавидите русский народ?

– Я?! – Михаил Афанасьевич аж подскочил на стуле. – Увольте! Алексей Иванович, с чего вы взяли?

– А посмотрите, как у вас выведены поляки. Благородные, красивые, хотят раздавить Россию, как гадину. А между прочим, все видят, как Польша объединяется с Германией, чтобы напасть на СССР. И в такой момент вы показываете поляков с лестной стороны. Это, по-вашему, не диверсия?

– Вы так считаете? – обмяк писатель. – Я обращу внимание. Думаю, еще не поздно и нетрудно исправить.

– Трудно исправить другое, – усмехнулся партийный деятель, глядя на него сверху вниз. – Каким должен быть Минин? Это должен быть яркий представитель народа, который хочет бороться не только против поляков, но и против многовекового угнетения трудящихся. А каким должен предстать Пожарский? Да, он князь, но и среди декабристов были князья. Под влиянием идей Минина он должен сбросить с себя княжескую спесь, должен прозреть, увидеть угнетение народа. В конце спектакля он должен сказать… Ну, или там спеть… Типа того: «Мы сбросили иго поляков. Это прекрасно. Но борьба только начинается. Народ, изгнавший внешних поработителей, повернет оружие против внутренних кровососов, против буржуазии. Народ должен стать руководителем государства».

– Но простите, любезнейший Алексей Иванович, буржуазия как класс еще не успела тогда сложиться в России.

– Понимаю ваш сарказм. Пусть не против буржуазии, а просто против угнетателей. Ведь Пожарский вполне мог стать царем, а избрали какого-то юнца Романова. Почему? А вы и дайте ответ в своем либретто: потому что Пожарский прозрел и выступил за народ против царизма как такового!

Бредовый разговор продолжался еще час. Ангаров поучал и поучал, Булгаков в ответ иронично блеял что-то, а на прощание Алексей Иванович грозно произнес:

– Прощайте, гражданин Булгаков, и помните мою доброту. Я мог бы и не проводить с вами беседу, вас бы просто за шкирку и к стенке. Но я дал вам шанс исправиться. И если вы не исправитесь сегодня же, то ваша жизнь не стоит и ломаного гроша. Идите.

Когда Михаил Афанасьевич вернулся домой, арлекинские конвульсии сотрясали его. Он лег и долго не мог пересказать жене разговор с Ангаровым. А когда наконец смог, Елена Сергеевна произнесла сурово:

– Надо снова писать Сталину.

– Положение мое безнадежно, – опустил руки Булгаков. – Меня задавили и приговорили. А так писать, как они требуют, чтобы я писал, я писать не смогу. И ты права, если писать, то только Сталину.

Целую неделю он обдумывал