За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

И смех и грех! Александров со смехом упрекнул жену:

– Любочка, сколько раз вам повторять: не жопа, а ягодное место.

– Идите в жопу, Григорий Васильевич. Точнее, в ягодное место, – послала кинорежиссера киноактриса, при этом соблюдая принятое в их семье вежливое обращение на «вы».

Хорохорились и будем хорохориться! Ходить в гости три раза в неделю и столько же раз принимать гостей у себя – на пельмени, на мясной торт, на поросенка, даже на стерлядок с черной икоркой.

В ту осень они впервые за последние четыре года расстались. Сережа приболел, и Елена Сергеевна не могла поехать с мужем в Ленинград к Асафьеву на прослушивание музыки к «Минину и Пожарскому». Он звонил оттуда и, конечно же:

– Погода полная дрянь! Очень хорошо, что ты не смогла поехать. Непременно бы заболела воспалением легких.

А она через три дня бежала встречать его на вокзале. Приехал! Приехал, голубчик! Родной, бесконечно милый!

– Очень хорошо, что ты не поехала. Погода мерзость. Музыка хорошая, но публика обветшалая, провинциальная. И все вокруг ведут какие-то провокационные разговоры, хотят подловить на антисоветчине. Зато смотри, какие я везу Сереже в подарок смешные маски.

1937 год встречали в этих масках, Люся – овца, Миша – поросенок, Сережа – собачка, пришел Женя и превратился в шимпанзе с беретом на голове. На заранее заготовленных чашках нарисовали цифры 1936 и с наслаждением разбивали их скалкой.

– Уходи, тридцать шесть, приходи, тридцать семь. Хрю! Хрю! Хрю! Бе! Бе! Бе! Ав! Ав! Ав! У! У! У!

– Дай бог, чтобы тридцать седьмой был счастливее всех предыдущих!

Но он не стал…

В январе Михаил Афанасьевич вновь затеял писать театральный роман, под названием «Записки покойника».

– Ужасное! На месте читателя я бы даже покупать не стала.

Наступили пушкинские дни, вся страна отмечала столетие со дня гибели солнца русской поэзии. Шли какие-то глупые фильмы и дурацкие пьесы, а булгаковским «Последним дням» так и не дали ход. Прости, Александр Сергеевич!

Можно было обижаться и огорчаться, но да пес с ним, как говорил Шариков, ведь есть писательство, в которое можно уйти далеко от всех житейских обид и передряг. Написанные страницы, еще горячие, читались гостям, и те от души смеялись, узнавая в карикатурных персонажах известных театральных деятелей. В Иване Васильевиче – Станиславского, в Аристархе Платоновиче – Немировича-Данченко, в Поликсене Торопецкой – Ольгу Бокшанскую, в Стриже – Судакова, в Маргарите Таврической – Книппер-Чехову, в Ипполите Павловиче – Качалова, в Патрикееве – Яншина и так далее.

Когда он читал отрывки нового романа Орловой и Вильямсам, позвонил Александров и сообщил о внезапной смерти Орджоникидзе.

– Ну, теперь начнется такое, что держись! – предрекла Орлова.

До этого она рассказывала, как несколько раз была в гостях у Сталина, ужинала с ним тет-а-тет, но ничего такого, не подумайте. И теперь ее пророчеству можно было верить, ведь она общалась лично с самим!

В конце февраля Елена Сергеевна отправилась на разведку в Большой Ржевский. Бывший муж нарядился в новое обмундирование, полковничьи четыре квадрата в петлицах сменились комбриговским ромбом.

– Тебе очень идет! – всплеснула руками бывшая жена.

– Ты была женой комполка, теперь могла бы стать женой комбрига.

– Да уж, комбриг достался Марианне.

– Кстати, ты, вероятно, знаешь, что мы с Марианной Алексеевной ждем ребенка?

– Господи! Да я думала, вы его уже родили.

– Еще нет. Но имеем намерение родить. На майские праздники. Надеюсь, ты не против?

– С какой стати я была бы против! Я рада за тебя и за вас. Пусть родится здоровеньким ребенок-комбригенок. Кстати, что у вас слышно на службе, какие новости?

– Ты что, уже в курсе?

– Ну, как сказать… Тебе-то не грозит?

– Думаю, нет. Тучи сгущаются только над Тухачевским. Но он и впрямь далеко зашел в своем бонапартизме, знаете ли!

Тучи сгущались не только над Тухачевским, но и над всей страной. Еще когда Булгаковы отдыхали в Абхазии, в Москве грянул судебный процесс против троцкистско-зиновьевской группировки, на котором среди шестнадцати обвиняемых главными оказались вожди большевизма Каменев и Зиновьев. Им объявили смертный приговор и поспешно расстреляли. На что Михаил Афанасьевич цинично заявил:

– Простите, но об этих людях я плакать не стану.

В январе 1937 года начался второй такой же процесс. Среди множества обвиняемых оказался и тот самый весельчак Радек, который подпоил медвежонка на балу у Буллита.

– Неужели расстреляют? – сказал Булгаков. – Кто же тогда будет сочинять еврейские анекдоты? Это же он придумал про Брюханова?

– Напомни.

– Один еврей спрашивает другого: «Как настоящая фамилия нового наркома финансов Брюханова?» – «Брюханов», – отвечает другой. «Как?! Он что, русский?» – «Русский». – «Министр финансов и русский? Ну, эти русские везде пролезут!»

– Да, хороший анекдот, ты мне уже рассказывал его, – похихикала еврейка по отцу. – А про Моисея знаешь? Чем Сталин похож на Моисея?

– Ну да, знаю. Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин – из Политбюро. Это тоже Радек сочинил? Остроумно. Но Каганович-то еще остался.

Программка возобновленного во МХАТе спектакля «Дни Турбиных» сезона 1938/1939 года

[Музей МХАТ]

По второму процессу расстреляли тринадцать человек, но Радека пожалели, пусть новые анекдоты сочиняет, дали десять лет лагерей. На этом же процессе неожиданно в число заговорщиков попал Бухарин. То, что его арестовали, стало полной неожиданностью.

– Потрясающе! А ведь это он предрекал тогда в Спасо-Хаусе, помнишь? Что скоро начнут гайки закручивать и мне недолго осталось радоваться жизни.

– Еще он тогда сказал, что ты – списанный материал. А похоже, списанный материал – сам Бухарчик. Не знаю, за что советская элита его так обожала. В прошлой жизни мне довелось вместе с Шиловским бывать в компаниях, где этот гусь заправлял. Да, остроумный, но его остроумие, прошу прощения, попахивало протухшими носками.

– По Бухарчику я тоже не стану плакать, – жестко произнес Михаил Афанасьевич. – Эта гадина всегда против меня выступала. Но все равно как-то тревожно на сердце. Грядет большой террор, полетят головушки. Как бы не припомнили писателю Булгакову все его грехи. И выпустят из внутренней эмиграции в эмиграцию вечного покоя.

Еще тревожнее стало в конце марта, когда Булгакова вызвали на переучет в Свердловский военкомат, а оттуда направили в Петровско-Разумовское на комиссию.

– Я уже восемнадцать лет не имею никакого отношения к медицине, – попытался робко отбрыкаться Михаил Афанасьевич.

– Если будет надо, вернетесь к ней, –