Коллаборационисты. Три истории о предательстве и выживании во время Второй мировой войны - Иэн Бурума
Машина преследования работала почти безупречно в том числе потому, что Нидерланды были хорошо организованным обществом преимущественно законопослушных граждан, лишенным свежего исторического опыта неповиновения, в отличие от французов или даже бельгийцев. Они не могли себе представить, что власти способны действовать с дурным умыслом – не говоря уже о плане массового уничтожения. Характерно следующее высказывание главного раввина Амстердама в мае 1940 года: «Главное – сохранять спокойствие и с достоинством выполнять требования властей. Подчиняясь всем постановлениям, мы должны доказать, что мы законопослушные граждане»[41]. Каждое новое правило, все сильнее затягивавшее петлю на шее, казалось очередной административной мерой, бюрократической волокитой, с которой просто придется свыкнуться: стопки документов, печатей, подписей, списков и бесконечные очереди к столам скучающих чиновников, понуро постукивающих на своих печатных машинках.
Одни из самых душераздирающих снимков начала уничтожения голландских евреев изображают не то, как люди в форме подло избивают ногами лежащих ничком на улицах Амстердама жертв; в своем роде гораздо страшнее снимки, где встревоженные мужчины и женщины стараются приободриться, ожидая своей очереди получить штамп на документы, которые станут потом их смертным приговором.
Главным и наиболее порицаемым символом гражданского повиновения был так называемый юденрат. Повсюду, от Амстердама до Минска, выполняя свой план уничтожения, немцы учреждали еврейский совет, который упрощал им бюрократические хлопоты и выполнял одиозные приказы. Юденрат раздавал звезды Давида, юденрат рекомендовал безработным подписываться на принудительные работы, юденрат готовил списки тех, кого отправлять в польские концлагеря. Эти советы состояли преимущественно из уважаемых в своем кругу людей – профессоров, врачей, раввинов, бухгалтеров, юристов, – руководствовавшихся наилучшими побуждениями. Среди них были сионисты и не только, религиозные и не только. Оглядываясь назад, легко осуждать их за то, что они выполняли работу нацистов или как минимум облегчали труд немецким оккупантам[42]. Тем не менее многие из них верили, что это смягчит тяготы преследований или хотя бы в какой-то мере облегчит страдания. Кто-то, конечно не все, в первую очередь старался защитить свою семью – почти всегда тщетно. Не в силах остановить систематическое уничтожение, они и сами, за весьма немногими исключениями, становились жертвами.
Вайнреб презирал покорные голландские власти, в том числе амстердамскую полицию, которая активно помогала немцам выдворять евреев из их домов. Он презирал евреев, которые отказывались признавать нависшую над ними угрозу. Он презирал граждан-неевреев, продолжавших жить своей жизнью, отворачиваясь от неприглядных зрелищ вроде очередей из бледных от ужаса, увешанных чемоданами евреев, которых вталкивали в трамваи и поезда и везли в неизвестном направлении. В воскресенье днем по-прежнему проходили футбольные матчи. За столиками кафе смеялись и болтали посетители. В залах театров и кабаре, несмотря на исчезновение некоторых популярных артистов-евреев, были аншлаги.
Но больше всех Вайнреб презирал юденрат. Отчасти его презрение было продиктовано классовой ненавистью, возмущением восточноевропейского иммигранта тем, что часто – и не то чтобы необоснованно – виделось высокомерной отстраненностью местной еврейской элиты. В мемуарах Вайнреб часто разглагольствует о «безмозглых подлизах», «охочих до власти» снобах, которых «так потрясла оккупация, что они пытались компенсировать шок, слившись с немецкой полицией, с властью»[43].
Это несправедливо, но в точности суммирует то, чему, по его собственным словам, Вайнреб противостоял. Он будет вести себя умнее тупых нацистов, не менее тупого юденрата и толпы безмозглых голландцев. Настало время отказаться от старых норм, уважения к законам и правилам. Он узнал, как трудно убедить людей пойти «против закона». Большинство, понял он, «предпочтут до самой смерти оставаться законопослушными»[44]. По его словам, юденрат был типичным воплощением голландского бюрократизма. Людям не хватает фантазии пойти наперекор. В непредсказуемом мире нацистской оккупации все – правила, указы, новости, информация – было опасным лицемерием. «Административный партизан» – вот кем следовало стать и к чему стремился Вайнреб. В ответ на преследование надо было нарушать правила и даже врать без зазрения совести. Или, как он писал: «В некоторых обстоятельствах правда разрушительна, а дотошное заполнение бланков – глупость»[45].
Интуиция Вайнреба не обманывала. Он не ошибался, говоря об уязвимости законопослушных людей перед лицом исключительно безжалостного врага. Только его карьера чиновника-партизана и попытки перехитрить немцев, якобы участвуя в их же игре и составляя воображаемые списки евреев, избавленных от депортации, началась еще до формирования юденратов и первых депортаций. И приступил он к своей деятельности с обмана представителей своего же народа.
Проблема с Вайнребом, как и с Керстеном и Ёсико Кавасимой, в том, что правда утопает в потоке фантазий. (В насчитывающих свыше тысячи страниц мемуарах Вайнреба и правда легко захлебнуться.) Тем не менее именно в его случае нам достаточно много известно из исчерпывающего отчета о его деятельности во время войны, который был опубликован в 1976 году Нидерландским институтом исследований войны (ныне NIOD, Нидерландский институт исследований войны, холокоста и геноцида)[46], а также из подробного анализа дела Вайнреба и его последствий, написанного в 1997 году Региной Грютер[47].
С чего именно Вайнреб начинал, до сих пор покрыто схевенингенским туманом. По его собственным словам, к нему обратился знакомый юноша по фамилии Штиль, которому грозила ссылка в трудовой лагерь. Произошло это где-то в конце 1941 года. К Вайнребу обращались за советом, потому что он был образованным человеком, экономистом и набожным иудеем. Тогда-то он, согласно его рассказу, и стал чиновником-партизаном. Он позвонил в местную службу трудоустройства и, подражая лающей манере речи нацистов, сказал, что господина Штиля нельзя отправлять в трудовой лагерь из-за запрета немецких военных. У Штиля, по его словам, были сбережения за границей. В замешательстве чиновник на том конце провода попросил Вайнреба выслать ему
