Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

– Ну что же, – улыбнулась она, с любовью и гордостью глядя на мужа. – В таком случае кради самых лучших коней!

Но пока приходилось довольствоваться скромным жалованьем помощника у профессора Котова, а вскоре добрейший Григорий Иванович привлек его и к службе в канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода, где Котов работал в техническо-строительном комитете хозяйственного управления, и Щусев помогал ему в деле восстановления Успенского собора во Владимире-Волынском. Имя тогдашнего обер-прокурора Победоносцева было настолько демонизировано либералами, что далеко не каждый согласился бы пойти к нему в услужение. А Щусев принял предложение. Ему нравилось, как Константин Петрович борется с раковой опухолью огульного либерализма и засильем иностранщины, а в полтора года за границей Алексей Викторович достаточно наелся презрительного отношения европейцев к русским. Котов также служил в комиссии по восстановлению памятников Киево-Печерской лавры и вскоре предложил начинающему архитектору спроектировать там иконостас для Успенского собора, с чем Щусев справился превосходно. Хотя придирок со стороны монашествующей братии наслушался немерено. Видя перед собой совсем еще не оперившегося зодчего, Духовный совет лавры изгалялся, как мог, прежде чем подписал готовый проект. Щусева даже направили в Константинополь изучать древние византийские храмы, поскольку иконостас Успенского собора в одиннадцатом веке выполнили сугубо по византийским традициям. За границу он отправился один, без Марии Викентьевны – ведь ей не с руки было ехать с грудным малышом. Вернувшись, горячо рассказывал:

– Ты не представляешь, Маня, какое разочарование я испытал поначалу, когда увидел Святую Софию! Эти плоские обширные своды, этот кучеобразный силуэт, да еще в окружении мусульманских минаретов, словно пленивших всехристианскую святыню. Мне хотелось рыдать!

– Бу-у-у-у! – откликнулся с гневом сынишка, сидя в своей кроватке и видя отца в сильном раздражении.

– Да, Петруша, да, – тотчас обратился к нему папаша. – Рыдать! Как ты у нас часто рыдаешь по поводу и без повода.

– А! – еще более сердито возразил малыш, стукая погремушкой по перегородке. – А! А!

– Но потом я понял замысел. В ровном поле такое плоское нагромождение казалось бы уродливым, но Софию поставили на высоком холме, и храм завершал собою красивый рельеф местности. А сейчас София со всех сторон обставлена зданиями, и это не ощущается. Если же вообразить, как это выглядело раньше, невозможно не восторгаться замыслом древнего гения. Как наши церкви с их бочками и главами, когда они выглядывают из-за стволов берез и сосен, великолепно вписываются в природу. Они связаны своими силуэтами с нашим северным лесом. Соединение творений человека с гармонией природы – вот что такое истинная свобода творчества, а не западный либерализм.

– Жаль, что меня не было рядом с тобой.

– Жаль, очень жаль! Император Юстиниан требовал от своих зодчих свободы творчества, он хотел получить небывалый храм и просил предоставить ему нечто необычное, новое. Чем они пользовались при создании? Прошлым ли, своим ли, чужим ли – не все ли равно? По плану, если сделать смелое сравнение, Святая София подходит – помнишь их? – к термам Агриппы в Риме.

– Помню, конечно, помню. Но не слишком ли смелое сравнение?

– А вот и нет. Вспомни, откуда взялись христианские базилики.

– Ну да, от языческих базилик.

– Которые ничего общего не имели с христианством. И вообще с религией. Подобное желание свободного созерцательного творчества мы видим и в Москве. Покровский собор Василия Блаженного – это же чистый полет фантазии и свободы! Удивительно, но, поначалу невзлюбив Святую Софию, я постепенно стал ее боготворить.

– Слава Богу, что она всего лишь сборище камней, а не живая женщина, – засмеялась жена.

И все же слишком долгая волокита получилась с этим заданием. Предварительный чертеж утвердили в мае, а окончательный лишь в ноябре, уже после того, как архитектор побывал в царь-граде Константинополе. Но зато сверх штата его зачислили в канцелярию обер-прокурора Святейшего Синода, правда, жалованье не положили, а еще со временем обещали взять в штат – уже легче будет жить с семьей на руках!

– Конечно, – бурчал Щусев, – монахам-то не надо денег зарабатывать, они живут на всем готовеньком. И жен-детей у них нет. Им не понять земного человека, которому надобно семью кормить. Хорошо устроились, однако!

Больше всего его бесило это монашеское «воздастся». Когда он пытался внушить руководству канцелярии, что ему трудно работать без жалованья, что хотя бы какая-то копеечка его утешила бы, ему в ответ:

– Молодой человек, вы служите не нам, а Господу Богу. И вам за это от Господа Бога воздастся. Вот увидите, со временем сторицей воздастся.

И приходилось смиряться, но жене не мог не жаловаться:

– Почему-то, когда к ним приходят рабочие ремонт делать, они им платят, не говорят: «Воздастся». Попробовали бы только так сказать, услышали бы, как звучит русский мат. А со мной можно так поступать.

– Может, и впрямь со временем воздастся, потерпи, Алешенька, – вздыхала безропотная жена.

– Может, – соглашался муж. – Но мне на их месте было бы стыдно не платить человеку за работу хоть сколько-то.

Принятый в Императорское Санкт-Петербургское общество архитекторов, Алексей Викторович по итогам поездки в Константинополь сделал в этом обществе доклад на тему «Об алтарных преградах Византии». Поначалу собравшиеся относились скептически, но, слушая доклад, постепенно пришли к выводу, что перед ними не только молодой архитектор, но и начинающий ученый исследователь архитектуры. И когда он закончил читать, зал взорвался аплодисментами, а старенький председатель общества Эрнест Иванович Жибер нашел в себе силы подойти и лично пожать Щусеву руку:

– Похвально. Похвально.

А не знающий, как свести концы с концами, начинающий архитектуровед и тут услыхал пресловутое «воздастся». Хоть бы рублик заплатили за старания!

Зима 1901–1902 годов выдалась для молодой семьи Щусевых голодной, хватало только, чтобы накормить ребенка да самим кое-как питаться. Некогда почитая Победоносцева, Щусев и его возненавидел. Несколько раз он встречался с ним мельком в канцелярии, и всегда Константин Петрович являл собой облик незыблемой консервативной скалы, об которую насмерть разбиваются враги. И здоровался он хладнокровно, не глядя на встречного человека, не видя его из-под своих круглых рыбьих очков. И эти оттопыренные уши, про которые говорили, что Лев Толстой списал их с Победоносцева для своего Каренина…

– Григорий Иванович! – умолял Котова исхудавший Алексей Викторович. – Ну хоть какую-нибудь мало-мальски денежную работенку!

– Потерпите, голубчик, как говорят наши попы, воздастся.

– И вы туда же!

– Потерпите, что-нибудь придумается.

Наступила весна, и в отчаянии Щусев скрипел зубами:

– Только не в Кишинев! Умру здесь, в этом проклятом Питере, от голода, но в Кишинев не вернусь. Презирать будут. Жалеть, привечать… Фу, как унизительно! Бери Петеньку и поезжай туда на лето, а я