Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов
Работа была окончена. Глядя на перстень, лежавший на бархате, я думал только об одном: как, черт возьми, теперь объяснять Оболенскому, что вместо полировки царапины на его сапфире я пустил в переплавку его золото, выкинул камень и сделал совершенно другую вещь из какого-то мутного булыжника? С точки зрения любого нормального человека, это порча хозяйского имущества в особо крупных размерах. За такое и в Сибирь можно уехать… если, конечно, результат не окажется достаточно хорош, чтобы его сиятельство забыл, с чего все начиналось.
Вызвав денщика, я сказал:
— Доложи его сиятельству. Работа готова.
Прибираться я и не думал. Наоборот, оставил все как есть: на верстаке — россыпь инструментов, на полу — металлическая стружка, в воздухе — густой, въевшийся запах масла и раскаленного металла. Пусть видит, в каком аду рождаются его чудеса.
Он вошел без стука, неся с собой плохо скрытое раздражение — видимо, переговоры с купцом Елисеевым отнимали больше нервов, чем он рассчитывал. Его недовольный взгляд скользнул по моему измотанному лицу, по рукам, которые я и не пытался отмыть, и впился в верстак.
— Ну? — бросил он, не потрудившись даже снять перчатки. — Удивишь меня?
Великие вещи не нуждаются в предисловиях. В ответ я молча, одним плавным движением, пододвинул к нему кусок бархата с моим творением.
Скептически хмыкнув, он подошел ближе, брезгливо взял перстень двумя пальцами и направился к окну, чтобы рассмотреть «поделку» при дневном свете. Едва он вынес его на полосу тусклого осеннего солнца, как камень взорвался.
Оболенский отшатнулся, едва не выронив перстень. Это была не игра света, а самый настоящий бунт. Поймав слабый луч, бриллиант швырнул его обратно десятками острых, как иглы, радужных осколков, заплясавших на стенах, на лице князя, на потолке.
Князь замер. На его холеном лице недоумение сменилось чистым, незамутненным изумлением. Он, пресыщенный денди, видевший лучшие сокровища Европы, смотрел на камень так, как ребенок смотрит на первый в своей жизни фейерверк. Вытащив из кармана золотую табакерку, усыпанную старыми бриллиантами огранки «роза», он положил ее рядом на подоконник. На фоне живого, яростного огня моего творения его бриллианты выглядели просто мертвыми кусками стекла.
— Что… — он сглотнул, голос его сел. — Что ты с ним сделал?
Когда он поднял на меня глаза, в них отчетливо виднелся суеверный трепет.
Я позволил себе едва заметную усмешку.
— Я запер в нем свет, ваше сиятельство. Обычный бриллиант похож на залу с множеством окон — свет вошел и тут же вышел. А я замуровал все выходы, кроме одного. Теперь свет, попав внутрь, мечется там, как зверь в клетке, и, вырываясь наружу, рассыпается на тысячу огненных искр. Я не огранил камень. Я построил для света лабиринт без выхода.
Оболенский переводил взгляд с перстня на меня и обратно. В его голове был сумбур, это явно просматривалось. Перед ним была красивейшая вещь, инструмент. Социальное оружие невероятной мощи. Он уже представлял, как войдет в салон и разговоры смолкнут; как десятки лорнетов нацелятся на его руку. Этот перстень сделает его уникальным. Владельцем чуда.
И тут его прорвало. Откинув голову, он громко расхохотался, искренне и от души.
— Дьявол! — выдохнул он, отсмеявшись, и надел перстень на палец. Камень тут же впился в тусклый свет мастерской и ответил новой вспышкой огня. — Ты действительно дьявол!
Он подошел ко мне и с силой хлопнул по плечу.
— Ты получишь свой сарай на Невском, дьявол! — проревел он, любуясь своей рукой. — Не зря я вожусь с этим купчишкой! Завтра же вытрясу из него последнюю расписку! Считай, что он твой! Но… — он вдруг посерьезнел и впился в меня взглядом, — ты ведь понимаешь, что теперь тебе придется сделать еще один такой? Для Государя. И он должен быть… лучше. Сумеешь? Или ты что-то лучше придумал?
Он не ждал ответа. Это был риторический вопрос. Развернувшись, он почти выбежал из мастерской, спеша явить миру свое новое сокровище.
Оставшись один, я подошел к окну и посмотрел во двор, где удалялась его фигура. Он думал, что купил себе славу. Какая глупость. Он всего лишь стал первым носителем моей рекламы — моей визитной карточкой.
Можно было бы сказать, что дверь в новую жизнь была открыта, но это не так. Я просто вышиб эту дверь ногой.
Глава 18
Интерлюдия
Октябрь 1807 г.
Неделю назад, Дворец Оболенских
Щелчок захлопнувшейся двери отрезал князя Петра Оболенского от мира, где ему только что вежливо, но бесповоротно указали на его место. Он только что прибыл из Гатчины, проводил этого мальчишку в мастерскую и услышал от него вызов, сомнение в его силах выполнить волю императрицы. Неужели он дьявол? В давящей тишине он замер посреди комнаты, глядя в никуда. По венам вместо крови разливалось бессильное бешенство. Шелковый галстук, казавшийся верхом элегантности, теперь душил, и князь одним яростным движением сорвал его с шеи, швырнув на резную спинку кресла. Следом на темную полировку стола упали перчатки — два скомканных белых пятна.
— Ваше сиятельство?..
Резко обернувшись, Оболенский увидел в дверях своего камердинера, старого Захара, согнувшегося в подобострастном поклоне. В руках тот держал серебряный поднос с графином и бокалом.
— Вон, — выдохнул князь. Голос сел, превратившись в хрип.
— Но доктор велел… капли…
— Я сказал — вон! — рявкнул Оболенский, и Захар, пятясь, бесшумно испарился, притворив за собой дверь.
Оставшись один, князь прошел к столу и плеснул себе в бокал вина. Рука дрогнула — темно-рубиновая жидкость выплеснулась на бумаги. К черту. Одним глотком он осушил бокал, но вино не согрело. Унижение, пережитое в Гатчине, было слишком свежим, слишком едким. Его, князя Оболенского, отчитали, как мальчишку. Выставили из салона, словно лакея, чтобы остаться наедине с этим… этим самородком. Его собственным протеже. Найти сокровище, принести его к трону — и в итоге самому оказаться за дверью, как ненужный посредник.
Он заставил себя остановиться. Он свалился в массивное вольтеровское кресло, впился пальцами в подлокотники, обтянутые потрескавшейся кожей, и попытался выровнять
