Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Стряпчий все понял. Гениальная в своей наглости комбинация: казна получает деньги здесь и сейчас, министр — красивый отчет о решении застарелой проблемы, а князь — здание за треть цены.

Подойдя к окну, за которым шумел осенний Петербург, Оболенский снова ощутил пьянящее чувство власти, холодного, трезвого контроля. Вернулся азарт игрока, просчитавшего партию на десять ходов вперед. Собственная хитрость восхищала и одновременно вызывала легкое отвращение: он, князь, вынужден копаться в бумагах, выбивать долги, манипулировать мелкими чиновниками. И все из-за какого-то мальчишки-ювелира.

«Надо же, — пронеслось у него в голове, — этот оборванец заставляет меня работать больше, чем служба в гвардии». Эта мысль одновременно и злила, и подстегивала. Его вложения в Григория уже были запредельны, но тем слаще будет победа. Вручив мальчишке ключи от здания на Невском, он исполнит приказ императрицы — и при этом наденет на Григория такой долговой ошейник, который невозможно снять.

Князь вернулся к столу, где лежали документы Елисеева. Завтрашний день станет кульминацией этой бюрократической битвы. Он должен победить, чтобы доказать, что достоин того чуда, которое, как он надеялся, скоро получит.

— Давить, — прошептал он, и в голосе прозвучало хищное предвкушение. — Давить и не оставлять шансов.

Для встречи Оболенский выбрал ресторан «Talon» — тихий, обитый темным дубом кабинет на втором этаже, пахнущий дорогими сигарами, кожей и властью. Хотя территория и считалась нейтральной, правила здесь устанавливал тот, кто чувствовал себя хозяином. И сегодня им был князь.

Прибыв первым, он заказал бутылку охлажденного шампанского и сел в кресло у камина, где тихо потрескивали дрова. Он был спокоен. Капкан взведен, приманка разложена. Оставалось лишь дождаться зверя.

Купец Афанасий Прохорович Елисеев вошел ровно в назначенное время. Кряжистый, бородатый, в добротном суконном кафтане, он двигался с основательностью предков-старообрядцев, строивших свои скиты в глухих лесах. Его глубоко посаженные глаза выражали тяжелую усталость загнанного в угол человека. Утреннее предписание он получил. Он знал, что дела плохи, но еще не догадывался, насколько именно.

— Доброго дня, князь, — Елисеев поклонился, но без тени раболепия. — Вы желали меня видеть.

— Прошу, Афанасий Прохорович, присаживайтесь, — жестом указал Оболенский на второе кресло. — Выпьем шампанского. День сегодня холодный.

— Не пью, — коротко отрезал купец, садясь. — Благодарю покорно.

— Как вам будет угодно. — Князь не обиделся и налил себе полный бокал. — Я позвал вас, дорогой мой, не ради праздности. Дошли до меня слухи о ваших… затруднениях. Искренне сочувствую. Тяжелые времена настали для русского купечества. Этот корсиканец, будь он проклят, всем нам кровь испортил.

Он говорил мягко, с почти искренним сочувствием. Елисеев молчал. Ждал.

— Особенно прискорбно, — продолжил Оболенский, сделав глоток, — когда государственные мужи, вместо того чтобы поддержать своих же, проявляют излишнюю ретивость. Вот, давеча был в Палате, мне там показали одну бумагу… Любопытный документ.

Из внутреннего кармана он извлек сложенный вчетверо лист и, словно невзначай, положил его на столик между ними — точную копию того самого предписания. Купец бросил на бумагу быстрый взгляд, и лицо его помрачнело.

— Жестоко, — вздохнул Оболенский, качая головой. — Не дать отсрочки, требовать все и сразу… Это не по-христиански. Но что поделать, закон есть закон. Если до завтрашнего полудня не внести всю сумму… Яма. Вы ведь знаете, Афанасий Прохорович, что такое долговая тюрьма? Сырость, крысы и никакой надежды выбраться. Жалкий конец для такого уважаемого человека.

Елисеев сжал губы в тонкую линию. Его обветренное лицо казалось высеченным из камня. Он был готов бороться: заложить последнее, продать дом, унизиться перед ростовщиками. Выход еще виделся.

— Я, знаете ли, человек деятельный, — продолжил князь, словно читая его мысли. — Не могу смотреть на несправедливость сложа руки. Потому позволил себе некоторую вольность. Набросал тут одно прошение… на имя самого министра. Так, мысли вслух. О благе столицы.

Он достал вторую бумагу, гербовую, с каллиграфически выведенным текстом и местом для подписи. И положил ее поверх первой.

— Прочтите, Афанасий Прохорович. Любопытное чтение.

Елисеев взял лист. Он читал медленно, вникая в каждое витиеватое слово, и по мере чтения каменное лицо его менялось. Недоумение сменилось осознанием, а затем —безнадежным ужасом. Подняв на князя глаза, он смотрел уже без упрямства и борьбы.

И тут до купца дошло. Князь не собирался покупать его здание — он собирался его забрать. Прошение, составленное безупречно, не оставляло сомнений: любой министр ухватится за такое предложение. Ловушка захлопнулась. Не заплатит — тюрьма и разорение. Заплатит — князь все равно получит здание, внеся деньги не ему, а в казну.

— Как видите, Афанасий Прохорович, — голос Оболенского был мягок, — ситуация почти безвыходная. Почти. Но я ведь не изверг. Я вижу перед собой честного купца, попавшего в беду. И я хочу вам помочь.

Подавшись вперед, он заглянул Елисееву в глаза.

— Я не стану подавать это прошение. Пока. Вместо этого я предлагаю вам сделку. Прямо сейчас вы добровольно передаете мне права на здание. Я, со своей стороны, немедленно погашаю весь ваш долг перед казной. Вы избегаете Ямы и позора. И более того…

Оболенский позволил себе легкую улыбку.

— Я выплачу вам «отступные». Десять тысяч рублей ассигнациями. На новую жизнь. Чтобы вы могли уехать из столицы, купить небольшое имение и встретить старость в покое.

Сумма — издевательство. Втрое, если не вчетверо, ниже реальной стоимости даже недостроенного здания. Но для Елисеева это был единственный спасательный круг в ледяной воде.

Елисеев сидел неподвижно, глядя на свои руки. Он всю жизнь боролся с такими же, как он, купцами, с рынком, с неурожаем. Правила этой игры он знал. Но к игре без правил оказался не готов. Он проиграл аристократу, для которого законы — инструмент.

Он медленно поднял голову.

— Ваша воля, князь, — хрипло произнес он.

Этот короткий ответ вместил в себя и горечь поражения, и осознание полного бессилия, и прощание с делом всей жизни.

Оболенский кивнул, не выказывая ни радости, ни триумфа.

— Я рад, что мы поняли друг друга, Афанасий Прохорович. Мой стряпчий уже ждет внизу. Оформим все немедля.

Запах казенной бумаги и чернил впитался в стены Городской палаты. В огромном зале стоял непрерывный шум из скрипа перьев, шуршания бумаг и