Ювелиръ. 1807 - Виктор Гросов

Закрыв глаза, он принялся прокручивать в памяти каждую деталь. Приказ императрицы найти для Григория мастерскую… Это изощренное, в ее стиле, наказание. Она надела на него ошейник и указала направление. Дать мальчишке сырой подвал — и прослывешь мелочным глупцом. Провалить вовсе — станешь посмешищем. Его звезда, так ярко вспыхнувшая вчера, рисковала потухнуть, не успев разгореться. Она так хотела показать, что не стоит зазнаваться?

У него был и другой путь. Что, если не просто выполнить приказ, а превзойти его? Провернуть нечто дерзкое, невозможное, превратив это унизительное поручение в свой новый триумф? Тогда он вернет себе лицо — докажет, что способен на то, что не по плечу никому другому. Покажет ей, что его унизили зря. Глядишь, и обратит внимание на него, как на князя, а не мота.

Его блуждавший по потолку взгляд сфокусировался, упав на тонкую кожаную папку на краю стола. «Дело купца Елисеева». Пару недель назад он затребовал ее у своего стряпчего из праздного любопытства, которое теперь могло стать его главным оружием. Он хотел прикупить себе это здание, как и большинство людей столицы, вот только цена была несоразмерная. Дурень этот купчишка.

Князь протянул руку, открыл папку. Сухие строки отчетов, расписок, долговых обязательств. Елисеев, вложивший все состояние в постройку колоссального магазина на Невском, теперь сидел на руинах своей мечты. Для всего Петербурга — анекдот, памятник купеческой глупости. А для Оболенского…

Он задумался. Провернуть сделку, от которой открещивались все петербургские ростовщики, и водрузить своего ювелира на самый дорогой перекресток Империи — вот достойный ответ. Настоящая пощечина всему свету.

Откинувшись в кресле, он позволил губам изогнуться в гримасе, не имевшей ничего общего с весельем. Вернулся азарт игрока, поставившего все на единственную карту. И только теперь до него дошло: он бросается в эту авантюру без главного козыря. Перстень. То самое чудо, что обещал создать Григорий. Ведь князь его еще не видел, понятия не имел, справится ли мальчишка. Все состояние и остатки репутации — на одну лишь слепую веру в гений, который он сам и отыскал. Именно этот риск пьянил сильнее любого вина.

Оболенский посмотрел на свою руку, на пустой палец, где раньше красовался сапфир. Он еще не знал, что родится в мастерской его дьяволенка. Но одно он решил твердо. Эта рука будет вершить судьбы. И чтобы быть достойной того чуда, что скоро на ней засияет, она должна сначала выиграть эту бумажную войну.

На следующее утро Оболенский облачился в строгий вицмундир — одежду для дела. Его карета неслась по Невскому, иногда скромно сворачивала за угол от присутственных мест.

Первым делом Оболенский направился в Казенную палату, правда не в приемную к начальству. Вместо этого, словно невзначай, он столкнулся в коридоре с коллежским асессором, с которым имел шапочное знакомство.

— Ах, любезный Степан Аркадьевич, какая встреча! — улыбка Оболенского была само радушие. — Спешу по делам службы, однако не могу не спросить вашего совета. Вы ведь у нас знаток финансовых дел столицы. Скажите, нет ли у вас ощущения, что некоторые наши купцы, простите за прямоту, совсем совесть потеряли? Строят дворцы, а казне должны столько, что можно полк на войну отправить. Государь, говорят, очень этим опечален.

Расплывшись от такого внимания, коллежский асессор тут же закивал и зашептал последние сплетни о должниках. Оболенский слушал, кивал, а сам нащупывал нужный ему момент. Он не столько искал информацию, сколько сеял ее. За полчаса «посоветовавшись» с тремя чиновниками, он добился своего: к обеду по коридорам палаты уже полз змеиный шепоток: «Князь Оболенский интересуется долгами… Видимо, будет большая ревизия… Государь недоволен…». Медленная и ржавая бюрократическая машина со скрипом начала поворачиваться в нужную ему сторону.

Ключевая фигура ждала в неприметном трактире на Гороховой: статский советник Тихон Львович, маленький, суетливый человек с вечно влажными ладонями, уже ютился за столиком в самом темном углу. При виде князя он вскочил, едва не опрокинув стакан с чаем.

— Ваше сиятельство… такая честь…

— Сядьте, Тихон Львович, не привлекайте внимания, — Оболенский опустился на стул напротив. — Я ненадолго. Дело есть.

Тихон Львович замер, его маленькие глазки за стеклами очков забегали. Два года назад князь вытащил его из долговой ямы, куда тот угодил после одной бурной ночи за карточным столом. Долг этот измерялся страхом.

— Купец Елисеев, — неторопливо размешивая сахар в своей чашке, заявил князь. — Его недостроенный магазин. Что с ним?

— Ах, Елисеев… — статский советник вытер лоб платочком. — Дела его — хуже некуда. Заложил все, что можно. Казна ждет, но…

— Не тяните, Тихон Львович. Я не люблю недомолвок.

— Потерпите, ваше сиятельство. Готовится указ. О взыскании. Долг государственный, его не прощают. Если до конца недели не заплатит… — Тихон Львович подался вперед, понизив голос до шепота: — Его ждет Яма. Долговая тюрьма. Министр очень зол. Ему нужна показательная порка, чтобы другим неповадно было.

Яма. Вот оно. Слово, которое откроет любую дверь и сломит любую волю.

— Отлично, — кивнул князь. — Теперь слушайте внимательно. Указ — это хорошо. Но мне он нужен не «на днях», а завтра. На столе у Елисеева. Официальное предписание о немедленной уплате. Без отсрочек.

— Завтра⁈ Но, ваше сиятельство, это невозможно! Там же порядок, процедура…

— Тихон Львович, — в голосе Оболенского зазвенел лед, — в Империи возможно все, если есть на то государственная необходимость. А она есть. Вы ведь радеете о благе Отечества? Или мне напомнить вам о той ночи в клубе и о расписке, которую я имел неосторожность выкупить?

Статский советник побледнел и сжался. Отступать было некуда.

Вернувшись в свой кабинет, Оболенский вызвал стряпчего — лучшего в городе, хваткого и беспринципного.

— Мне нужно прошение, — князь мерил шагами комнату. — На имя министра финансов. Безупречное. И чтобы нигде не упоминалось мое имя. Автор — некий «анонимный благодетель».

Стряпчий, внимательно слушавший, недоуменно поднял бровь.

— Вы хотите выкупить долг, ваше сиятельство? Но это сумасшедшая цена…

— Я не покупаю, — отрезал князь. — Я спасаю казну от убытков, а столицу — от позора. Так и напишешь. Этот недостроенный сарай — бельмо на глазу Невского проспекта, оскорбление вкуса Ее Императорского Величества, которая так заботится о красоте города. Я, то есть «благодетель», готов немедленно внести в казну всю сумму долга