ИГОРЬ ВЕЩИЙ. Чертежи для княжества - Алексей Рассказов

Эффект был мгновенным и абсолютным.

Люди в первых рядах с криками ужаса повалились на землю, закрывая головы руками, как от удара невидимой булавы. Женщины завизжали, пронзительно и безумно. Дети расплакались, не понимая, что происходит, но чувствуя всеобщую панику. Даже бывалые воины Хергрира инстинктивно присели, хватаяcь за оружие и дико озираясь, ища невидимого врага.

Стрибог, стоявший ближе всех, отшатнулся так резко, что споткнулся о собственную рясу и тяжело грохнулся навзничь. Его лицо, еще секунду назад искаженное торжеством и религиозным экстазом, теперь выражало первобытный, животный ужас. Его рот был открыт в беззвучном крике, но никакого звука не издавал. Вера в его богов, в целую жизнь, посвященную служению, в одно мгновение столкнулась с чем-то, что не укладывалось ни в какие, даже самые темные, рамки.

Рёрик вскочил с своего резного кресла, словно его подбросило невидимой силой. Его железное самообладание, годами выкованное в боях и интригах, дало глубокую трещину. Его глаза были широко раскрыты, а рука непроизвольно легла на рукоять меча — жест беспомощный и бессмысленный перед лицом случившегося. Он смотрел на дымящуюся воронку, потом на Игоря, стоящего невредимым в эпицентре этого безумия, и в его взгляде читалось не просто изумление, а шок. Глубокий, потрясающий основы мировоззрения шок, от которого кружилась голова.

Игорь стоял, слегка расставив ноги, его уши закладывало от взрыва, в висках стучало. Он чувствовал знакомый, горький запах пороха — запах его «бога», запах его отчаяния и его триумфа. Он видел результат, видел панику, видел страх, затопивший площадь, как волна. И видел, как рушится стена слепой веры, которую с таким тщанием возвел жрец.

Он сделал шаг вперед, и скрип гравия под его подошвой прозвучал невероятно громко в наступившей тишине. Его голос, хриплый от напряжения и вдыхаемого дыма, прозвучал в оглушенном пространстве, нарушаемой лишь всхлипами и приглушенными стонами.

— Вы хотели суда богов? — он медленно обвел взглядом остолбеневшую толпу, потом перевел его на Стрибога, который, сидя на земле в своей запачканной пылью рясе, не мог оторвать от него испуганного, почти детского взгляда. — Вы требовали, чтобы они явили свою силу? Что ж… вы ее увидели. Во всей ее мощи.

Он указал рукой на дымящуюся воронку, и жест этот был полон нечеловеческого достоинства.

— Ваши боги шлют вам дождь и засуху, требуют жертв и молений. А мой… — он сделал театральную паузу, чувствуя, как каждое его слово вбивается в сознание сотен людей, — …мой бог только что говорил с вами языком грома. Чей голос был громче и весомее, жрец? Чье знамение не оставляет места для сомнений?

Стрибог не нашелся, что ответить. Он мог часами говорить о гневе Перуна, о знамениях и проклятиях, о шепоте духов в листве деревьев. Но он не мог объяснить того, что только что произошло на его глазах. Никто не мог. Это было за гранью понимания.

*** *** ***

Тишина, наступившая после этих слов, была страшнее самого взрыва. Она длилась несколько секунд, густая, оглушённая, наполненная лишь шипением оседавшей пыли и едким, тошнотворным запахом серы. Люди стояли как вкопанные, их мозг отказывался обрабатывать случившееся, цепляясь за обломки прежней реальности.

Первым нарушил оцепенение ребёнок — мальчик лет пяти, спрятавший лицо в подоле матери. Он разрыдался, громко и безутешно, и этот детский плач словно сорвал какую-то пелену, удерживавшую толпу в ступоре. По площади прокатился всеобщий, стихийный вопль — не ярости, не ликования, а чистого, неконтролируемого, животного ужаса. Десятки людей, не сговариваясь, рухнули на колени, ударяясь лбами о землю, бормоча обрывки молитв. Другие зажмуривались, осеняя себя дрожащими пальцами, пытаясь отгородиться от происходящего. Женщины рыдали, прижимая к себе детей, их тела содрогались в истерике.

Стрибог всё ещё сидел на земле, словно пригвожденный. Его чёрная ряса была покрыта серой пылью и обрывками мха, лицо побелело, как свежевыпавший снег, и на этом фоне его глаза казались двумя огромными, тёмными дырами. Он смотрел на дымящуюся воронку, и в его взгляде, всегда горевшем фанатичной верой и уверенностью, теперь был только хаос, надлом и пустота. Вся его жизнь, всё его мировоззрение, построенное на воле капризных, но понятных и обжитых богов, рассыпалось в прах перед этой слепой, безличной, всесокрушающей силой, что говорила языком грома и огня и не требовала ни жертв, ни молитв. Его губы шептали что-то, но это были уже не заклинания, обращенные к Перуну, — это была бессвязная молитва отчаяния, обращённая в пустоту.

Рёрик медленно, словно противясь каждой мышце, опустился в своё кресло. Его обычно каменное, невозмутимое лицо было обезображено гримасой глубочайшего шока. Пальцы, сжимавшие деревянных драконов на подлокотниках, дрожали мелкой дрожью. Он, конунг, объединитель земель, человек, не боявшийся ни бога, ни чёрта, впервые в жизни почувствовал ледяной укол настоящего, первобытного страха. Не перед вражеской ратью, не перед заговором бояр, а перед чем-то абсолютно непостижимым, лежащим за гранью его понимания. Он видел, как Хергрир, его самый бесстрашный воин, чья храбрость вошла в легенды, инстинктивно отступил на шаг, а его рука сжала рукоять боевого топора до хруста в костяшках — жест защиты от невидимой угрозы.

И в центре этого всеобщего хаоса, в медленно рассеивающихся клубах едкого дыма, стоял он. Игорь. Невредимый. Не тронутый пламенем, не сраженный громом. Спокойный и собранный. Лицо его было строгим, почти суровым, без тени торжества или злорадства. В этот миг он был не жертвой и не просителем. Он был хозяином положения, проводником и повелителем этой ужасающей, неземной силы.

Он поднял руку, просто и властно, и движение это было таким весомым, что вопли и стоны на площади на мгновение стихли, сменившись сдавленными, испуганными всхлипами.

— Вот ваш знак! — его голос, низкий и звенящий, как сталь, рубил тишину, вбивая каждое слово в сознание. — Вы жаждали знамения? Вы его получили! Во всей его мощи! Ваши боги молчат в своих капищах! А мои… — он обвёл взглядом толпу, и в его глазах горел холодный огонь не колдуна, а пророка, пришедшего с новой, страшной верой, — …мои говорят с вами громом! И внемлют они не мольбам, а силе!

Эти слова, произнесённые с непоколебимой, почти божественной уверенностью, добили последние остатки сопротивления в душах людей. Если бы он хвастался или угрожал, они бы нашлись, что ответить, нашлась бы злость.