Коллектор - Ульяна Соболева

— Отдай её! Ты слышишь, тварь?! Это моя дочь! Моя! Ты не имеешь права! — голос срывается, уходит в визг, становится рваным, сорванным.

Он молчит. Смотрит в окно. В стекле отражается мой разорванный силуэт, моё искаженное лицо. Я больше не женщина. Я больше не личность. Я — мать. Животное. Боль.

Я рыдаю. Не по-женски, не красиво, не театрально. Ужасно. С соплями, с истерикой, с хрипом, от которого сводит горло. А он всё так же молчит.

Потом, наконец, поворачивает голову. И говорит тихо. Хрипло. Голос его сухой, как пепел:

— Если ты ещё раз приблизишься к ней… — он делает паузу, и я слышу, как в ней хрустит сталь, — я тебя уничтожу. Не просто запру. Уничтожу. Физически. Поняла?

Я замираю. Не дышу. Его глаза ледяные. Настоящие. Это не угроза. Это приговор. И я слышу в этом голосе то, от чего хочется выть. Он может. И он сделает. Без тени сомнения. Без капли жалости.

И в тот миг я понимаю — он забрал не только мою дочь. Он забрал меня. Всю. До костей.

Он не сказал ни слова, когда машина остановилась. Просто вышел, открыл дверь и потянул меня наружу, как мешок с мусором, как нечто, от чего пора избавиться. Его пальцы впились в плечо — коротко, резко, без сантиментов. Я споткнулась, ударилась коленом о бордюр, и он отпустил, не заботясь, упала ли я, жива ли я, дышу ли вообще. Он просто развернулся, сел обратно в машину и уехал. Даже не взглянув. Как будто меня никогда не было.

Я осталась лежать на холодной плитке у подъезда. Шикарное здание, стеклянные двери, охрана, хромированные перила — всё чужое, всё не про меня. Под ногтями грязь, на ладонях ссадины, волосы спутались, прилипли к щекам. Я была как выброшенная кукла — сломанная, растрёпанная, никому не нужная. Я пыталась встать, но не могла — ноги не держали. Плечо пульсировало тупой болью, губы дрожали. Я смотрела в небо — пустое, серое, глухое, как и всё вокруг.

И всё же где-то глубоко, под кожей, под ребрами, под грудной клеткой, где ещё жило сердце — начало шевелиться что-то другое. Не надежда. Нет. Не сила. А злость. Глухая, бешеная, чистая, как огонь в замёрзшей комнате. Я почувствовала, как оно загорается внутри — это безумное, чёртово упрямство, от которого я ещё жива. От которого я не исчезла.

Я медленно встала. Уперлась в стену, поднялась, как раненная зверюга, хромая, вся в царапинах и боли, но — на ногах. Я обернулась к дверям, к окнам, к тем стенам, что держали мою дочь, и прошептала: Ты не победил. Ты просто забрал время. Но я верну её. Верну, слышишь?

* * *

А вечером я пошла в парк. Снова. Уже не в истерике, не в крике. В тишине. Я стояла у деревьев, как тень, как призрак, спрятавшись между ветками, и смотрела на неё.

Анита. Моя. Такая родная. Такая неузнающая.

Она смеялась. Каталась на качелях, дёргала няню за руку, рассказывала что-то, чего я не слышала. А я смотрела, не моргая. Сжала руки так, что ногти вонзились в ладони. И шептала ей, губами в тишину:

— Я всё равно верну тебя. Я найду путь. Даже если весь этот мир будет против. Даже если он сгорит. Ты вернёшься ко мне. Потому что я — твоя мать. А мать… мать не умирает. Никогда.

Глава 31

Он ушёл. Я знала, когда его не будет. Я выследила это, высчитала, прождала, как зверь, затаившийся в тени. Часы, минуты, секунды — и вот настал тот момент. Через чёрный ход, сквозь кухню, где пахло пряным кофе и свежим деревом, я проскользнула в его логово, в ту самую цитадель, где он прятал всё: тайны, страхи, мою дочь.

Кабинет. Просторный, вылизанный, с полированными полками и ковром, который хочется царапать ногтями. Здесь всё было слишком чистым, слишком упорядоченным. Как будто чувства — пыль, которую он тщательно убирал каждый день.

Я не чувствовала страха. Только холод. Лёд под кожей. Я открывала ящик за ящиком, врывалась в личное пространство, как в чужое сердце — с ножом. Документы, счета, контракты, записи. Я искала хоть что-то. Хоть намёк. Бумагу. Фотографию. Чёртову закорючку, где было бы её имя. Моё имя. След. Доказательство.

И тогда я открыла нижний ящик. И замерла.

Пистолет.

Чёрный. Холодный. Лежал на бархатной подложке, как икона в гробу. Я медленно протянула руку, взяла его. Он был тяжёлым, как грех. Как выбор. Как смерть. Как моя вина.

Пальцы дрожали. Сердце билось так громко, что, казалось, его могли услышать охранники за дверью. Я смотрела на этот металл, как на что-то живое. Он будто знал — для кого он сегодня. Для кого стучит внутри меня ярость.

Я подошла к стеклянной перегородке. Посмотрела на себя.

Женщина в отражении была незнакомой.

Потухшие глаза. Слёзы, высохшие в морщинах. Волосы спутаны. Лицо как после бури. И в руке — оружие. Не маникюр. Не сумка. Не детская игрушка. Пистолет.

Я не была больше женщиной. Я была матерью. На краю. На пределе. В последнем издыхании. И если бы Бог спустился в тот момент с небес — я бы выстрелила в него тоже. Потому что он тоже молчал. Потому что никто не отнял у Аслана мою дочь. Только я должна была это сделать. Только я.

Шаги. Сначала глухие, далёкие, как будто эхом из чьей-то памяти. Потом ближе. Уверенные, тяжёлые, такие, что сердце в груди не просто замирает — оно будто делает сальто, а потом падает вниз, где-то в живот, в ужас, в предчувствие. Я оборачиваюсь, но поздно — скрип двери, и он стоит там. В дверном проёме. Чёрный силуэт на фоне света. Домой вернулся хищник. Раньше.

Он смотрит. На меня. На пистолет в моей руке. И не бежит. Не кричит. Не спрашивает. Просто замирает, будто смакует момент. Его губы кривятся в той самой усмешке, которую я не видела много лет, но помню до дрожи в позвоночнике. Спокойная, злая, с привкусом превосходства и вызова.

— Ну наконец-то, — говорит он. — Решила пойти до конца?

У меня во рту пересохло, как будто язык стал песком. Пистолет в руке дрожит, словно в нём не металл, а живая, бешено пульсирующая ярость. Я не дышу. Я не чувствую ног. Я — сгусток воли, страха и боли.

— Отдай мне дочь, — мой голос рвётся изнутри,