И было это так - Лена Буркова
– Угу, – перебирая пятерней каштановые лохмы, соглашается Бог. – К тому же укладка – для дураков и зануд.
– Шампунь тоже? – интересуюсь я вежливо, сомневаясь, впрочем, в том, что мне, заблудшей горемычной овечке, вообще дозволено устраивать в столь изумительном месте безыскусную клоунаду.
Наглядное основание для резонных сомнений: ясный горизонт натягивает прямую нить между морской гладью и высоким васильковым небом, грациозные чайки парят над лазурными волнами и переговариваются друг с другом в полете на затейливом чаячьем диалекте, необозримый пляж завораживает первобытностью, чистотой и непорочностью, адепт хиханек-хаханек (то есть я) изощряется в неуклюжем остроумии…
Диссонанс и чужеродность очевидны!
А вдруг (по всем правилам) каждому прибывшему (кстати, прибывшему куда?) необходимо соблюдать железную дисциплину и удерживать на лице приемлемое выражение? А вдруг (по всем регламентам) каждый прибывший должен притихнуть и очи долу опустить, дабы не обронить в этот неведомый, но бесспорно красивый мир шуточку кощунственную? Если инструкции действительно существуют (и в каких магазинах их, спрашивается, продают?) – то я, безусловно, опростоволосилась и опростофилилась по полной программе!
Бог смеется всем своим жилистым, угловатым, вытянутым телом, резво оборачивается, охая от рези в голени и зажмуривая медовый глаз, – и внезапно я делаю грандиозное открытие (достойное как минимум номинации на Нобелевскую премию), что ему всего-то лет семнадцать, не больше и не меньше: вот на щеках прыщики юношеские розовеют, рассказывают о любви к мучному, шоколадному и карамельному; вот щетина такая смешная, неровная, трогательная, жуть как хочется ткнуть в нее подушечкой указательного пальца каким-нибудь легкомысленным «тыц!», сотворить в кончик курносого носа звонкое «чпоньк!», потрепать по кудлатому загривку, точно озорного кусачего кутенка.
– Ой, пожалуйста, давай без этого, – умилительно смущается Бог, и я умилительно смущаюсь вдогонку, краснею, полыхаю, чувствую себя почти тетенькой, хотя мне даже пятидесяти нет, даже сорока. И до тридцати еще целый год.
Ну какая тетенька, ешкин-матрешкин? В гардеробе моем, ядрен-батон, с фонариком или без фонарика не найти ни халата махрового, ни ночнушки в цветочек, ни панталонов безразмерных. Ну какая тетенька, ложки-поварешки? И что я, ек-макарек, несу? Где и когда я набралась неуместных бабушкиных просторечий? Генетическая память проказничает и чудит? Или подкрадывающийся юбилей рапортует о своем приближении? По-видимому, так оно и начинается: использование несуразных междометий, коллекционирование одноразовых контейнеров из-под салатов, покупка сумки-тележки для походов в универмаг. Что дальше? Восторг от приобретения тонометра, эйфория при приеме пустырника и преклонение перед поясом из собачьей шерсти?
– Банку с солеными огурцами ты, разумеется, не догадалась прихватить? – нарочито строго осведомляется Бог, имитируя то ли заседание страшного суда (где оценивают по десятибалльной шкале праведников и грешников, а затем свайпают их, как в приложениях для знакомств, в разных направлениях: влево – в ад, а вправо – конечно, в рай), то ли урок математики (который был мне ненавистен и противен в школьно-университетские годы примерно так же, как процесс снятия колорадских жуков с листьев картофеля на огороде в тысячу соток).
Тем не менее, робея и скукоживаясь, я ищу веское оправдание своей непутевости и недальновидности (разумеется? банку? огурцы? что-что-что?), ищу это самое загадочное оправдание, ищу, ищу, никак не нахожу – и потому, встряхнувшись да отважившись на радикальный ва-банк, отвечаю подчеркнуто возмущенно и горделиво:
– А можно без оскорблений?! Разве я похожа на человека, который извращается посредством выращивания, сбора и консервации овощей?! Ты бы еще, чесслово, про лечо с острым перчиком спросил! Или про икру баклажанную! Или про варенье из черноплодной рябины, веками изнывающее от неактуальности за дверцами хрущевского холодильника!
– Не люблю лечо, – картинно морщится Бог и для пущего эффекта поднимает тяжеленную-тяжеленную волну, чтобы с феерической высоты и со звучным «Пффф-бафф-буфф!» обрушить ее на крупную-крупную гальку.
Странный парень, думаю я, наблюдая за тем, как просачивается в прорехи и трещины овальных камней молочная пена, добавляет им контрастности и насыщенности, тени и глянца, играет с шумами и кривыми, а по завершении окрашивания, умаявшись и порядком истрепавшись, отползает к прибрежной отмели. Солоноватый, с узнаваемыми йодистыми нотками букет запоздало врывается в ноздри, переносит меня на мгновение в детство (каждый постсоветский ребенок, единожды или многократно подвергшийся пытке, не забудет детсадовский раствор люголя на ватке, зажатой в крепких клыках пинцета), пропитывает каждую клеточку моего бренного тела.
– Недурственно, – авторитетно и будто бы со знанием дела признаю я. – А получится еще разочек? На бис?
– Проще простого.
Покачиваясь туда-сюда и сюда-туда, двигаясь назад-вперед и вперед-назад, теряя и восстанавливая равновесие дзинькающей куклой-неваляшкой, Бог широко-широко улыбается и с азартом повторяет фокус: тяжеленная-тяжеленная волна номер два с веселым грохотом наскакивает на кроткое взморье, катит по нему гладкие голыши, темный песок, дрейфовавшие пред тем веточки – и, на должном уровне взбаламутив ошарашенную воду, быстро (словно после импровизированной и глупой шалости) убегает вспять.
Ну ооочень странный и своеобразный парень, вновь думаю я, – и тоже широко-широко улыбаюсь, прыскаю с невероятной для меня беспечностью и ребячливостью, закрываю глаза, сливаюсь со стихиями, разливаюсь течениями, переливаюсь жемчужинами, ух и ух, как мягко лучи бело-желтые сквозь кожу бледную проникают, ух и ух, как глубоко и свободно легкими прокоптелыми дышится, ух и ух, как хочется некачественными, но высокопарными стихами разговаривать, арии хмельные распевать, пируэты балетные выводить, ух, ух и ух!
– Все-таки жаль, что ты не взяла с собой баночку-другую.
Я распахиваю разомлевшие от умиротворения веки, всматриваюсь в опечаленного Бога, меланхолично поправляющего съехавшую с плеча майку, и ума не приложу, как одолеть его необъятное разочарование. И правда: почему я не взяла с собой гостинцы? Мне же банки с соленьями девать некуда: здоровенные склады убраны за шторы, расставлены по углам, спрятаны под мебель – хоть баррикаду в коридоре со скуки строй. Незримое, но ощутимое цунами стыда и раскаяния низвергается на мою голову от мысли, что я не сумела исполнить даже такое, казалось бы, маленькое желание такой монументальной, казалось бы, сущ ности. И как теперь вернуть ее приязнь и расположение?
– Прости, – говорю от всего сердца. – Мне было не до банок и не до огурцов. И, увы, не дотебя. Признаться, если я и думала о тебе – то, конечно, вне гастрономического контекста и крайне поверхностно, как о картонном персонаже из
