Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева

Обычно за неповиновение начальству назначали не больше двух тысяч ударов: уже после них люди часто отправлялись не в каторжные работы, как было сказано в приговоре, а прямиком на тот свет. Но тележки скрипели колесами, тела вздрагивали под ударами – батальон продолжал истязать сам себя. Шесть полных кругов. Офицеры по очереди подписали экзекуционный лист для отправки его в ордонанс-гауз. Восемь истерзанных тел перенесли на рогожах на телеги, положили лицом вниз, прикрыли шинелями и повезли в лазарет при Пороховых заводах.

… – Ваше благородие, нельзя! Не приказано пущать!

– Да какой же ты непонятливый, Господи ты Боже мой! Сам посмотри: я ведь один, оружия при мне нет никакого, я и в казармы даже не зайду, только в лазарет и сейчас же назад! – волновался Ермолаев.

– Никак невозможно! Не приказано начальством! – упорствовал караульный. – Да вон господин смотритель идут! Вы их спросите!

– Где?

– Вон они, на мостике!

На небольшом горбатом мостике через Лубью чернели две плотные фигуры в шинелях и фуражках. Дмитрий Петрович быстрым шагом направился к ним.

– Честь имею рекомендоваться: лейб-гвардии Семеновского полка отставной полковник Ермолаев! – отчеканил он и коротко поклонился, приподняв шляпу (он был в штатском). – Имею ли я удовольствие видеть господина госпитального смотрителя?

Двое испуганно переглянулись. Затем господин постарше, с бакенбардами на обвисших щеках и багровым носом в синих прожилках, нерешительно приложил руку к фуражке, назвал себя и спросил, чем может служить господину полковнику. Второй оказался лекарем. Ермолаев сказал, что желал бы осмотреть лазарет. Ему с опаской ответили, что по инструкции в лазарет могут быть допущены только больные и служители, ради нераспространения заразы. Хорошо, в таком случае он желал бы получить небольшую справку: находятся ли в числе недавно поступивших больных Яков Хрулёв и Никифор Степанов, и если да, то каково их самочувствие? На этот вопрос смотритель отвечать отказался, а лекарь начал было что-то мямлить, но так заврался, что ничего понять было нельзя. Вспомнив, с чего нужно было начинать, полковник полез во внутренний карман за бумажником, сказав, что хочет пожертвовать на госпиталь для лучшего ухода за больными. Смотритель обратился в бегство, лекарь пролепетал, что получает жалованье и никаких пожертвований принимать не уполномочен, после чего припустил вслед за своим начальником. Топнув ногой («Гарнизá пузатая!»), Ермолаев зашагал по дороге, едва светлевшей в сизых сумерках.

Когда он добрался до ворот Приютина, уже совсем стемнело. В окнах большого господского дома сияли маячками канделябры. Не разбирая дороги, Ермолаев пошел прямо на них, уворачиваясь от кустов. Под его сапогами то хрустел гравий дорожек, то мягко шуршала пожухлая трава. Не заходя в дом, он свернул к людской и вызвал своего кучера:

– Вот что, Кузьма. Заложи кобылу и поезжай в город. Мне нужно… курительного табаку. Купишь в лавке полфунта. Нá тебе деньги – на табак и тебе на чай. Заночевать можешь в городе.

– Благодарствуйте.

– Да, вот еще что: как за Жерновкой будешь проезжать через Охту, где плотина, – знаешь?

– Как не знать.

– Там при казарме Пороховых заводов есть лазарет. Ты зайди туда и спроси как-нибудь… ненароком… находятся ли на излечении Яков Хрулёв и Никифор Степанов. Запомнил? Повтори. Верно. Вот эти деньги отдашь им, Хрулёву и Степанову, если тебя к ним проведут. Скажешь, что от меня. Все, ступай.

Эту ночь Ермолаев спал плохо, урывками. Не спал даже, а ворочался, лежал с закрытыми глазами, томясь и время от времени впадая в забытье. Утром он прежде всего послал узнать, воротился ли Кузьма. Еще нет. Ах, какая тоска! И все же он тщательно умылся, переменил рубашку, оделся в свой щегольской костюм, расчесал шевелюру на косой пробор (завивать волосы – глупость), слегка подкрутил усы и пошел поздравить хозяйку дома с днем ангела.

На именины Елизаветы Марковны, празднуемые пятого сентября, всегда съезжались друзья Олениных – и старых, и молодых. В этом радушном доме все чувствовали себя просто и свободно, всем было весело, никто не скучал, любой мог найти себе компанию и развлечение по вкусу, шутки были добры, а не колки. Вот и теперь после завтрака, за которым все усиленно потчевали Ивана Андреевича Крылова, забавляясь тем, как добросовестно он кушает, ротмистр Алябьев уселся за фортепиано, его тотчас окружили девочки, и скоро, под бдительным оком маменьки, Аннушка уже пела романс на стихи Жуковского полудетским, но верным и довольно сильным голосом. На нее влюбленно смотрел своим единственным глазом Гнедич, сидевший в кресле подле Крылова. (В последние годы Николай Иванович безвылазно жил в Приютине, упорно работая над новым переводом «Илиады», чтоб заменить александрийский стих гекзаметром.) И все же прежней радости не ощущалось, зала казалась больше и холоднее из-за теней отсутствующих: Батюшков лечился в Германии, Грибоедов был в Грузии, Пушкин – в Бессарабии, Трубецкой – в Париже, Муравьевы-Апостолы – в Малороссии… Алябьев заиграл вальс. Алексей Оленин закружился по зале с младшей сестрой, Ермолаев прошел два тура с Варенькой – и вдруг увидел в дверях своего кучера. Извинившись перед своей дамой, он поспешно вышел.

Кузьма вернулся и привез табак, но в госпиталь его не пустили и на вопросы отвечать отказались.

– Так что вот они, деньги ваши: все в целости.

– Да ты пьян! – гневно вскричал Ермолаев, почувствовав винный запах.

– Никак нет! – с апломбом даже ответствовал кучер. – Это уж после… С досады, что службу справить как следовает не сумел.

Идти обратно в залу не хотелось. Дмитрий Петрович отправился в парк, разбитый вдоль берега пруда.

Ранняя осень только принялась разукрашивать листву по своему причудливому вкусу. Кусты и деревья с удовольствием гляделись в гладкое зеркало воды, заросли кувшинок казались украшением на раме картины. Но все эти живописные виды мало занимали Ермолаева. Он прошел сразу к трем дубкам, посаженным сыновьями Олениных. Вернее, дубов теперь оставалось два: один засох сразу после того, как старший брат погиб при Бородине, и вместо него стоял небольшой памятник в виде пирамиды с усеченным верхом.

Николай Оленин был прапорщиком лейб-гвардии Семеновского полка, как и Ермолаев, Петр – адъютантом 2‑го батальона. Братья-погодки. Ядро просвистело у самой головы Петра, он упал с лошади, его сочли убитым. Но Сергей Трубецкой специально съездил в то место, куда сносили раненых, а потом прискакал, чтобы успокоить родных и друзей: Петр жив, только сильно контужен, без чувств. Жив! Николай широко улыбался от радости, когда полковник де Дамас скомандовал: «Господа офицеры, по местам!» Сергей Татищев улыбался ему в ответ,