Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева

Петр поправился, вернулся в полк, был назначен адъютантом к графу Воронцову, а позже к генералу от инфантерии Коновницыну, когда того из военного министра сделали главным директором Пажеского и всех Кадетских корпусов. Только адъютантская должность и помогла ему остаться в гвардии после семеновской истории: его перевели к лейб-егерям. От скольких случайностей зависит судьба человеческая…

Кто-то кашлянул негромко за спиной у Ермолаева. Обернувшись, полковник увидал оленинского лакея в ливрее, белых чулках и туфлях с пряжками.

– Алексей Николаич просят вас пройти к нему в кабинет.

Припорошенные сединой русые волосы Оленина были зачесаны с макушки на лоб, как у римских императоров. Сухонький, малорослый, он напоминал собой куколку: в свои почти что шестьдесят был ростом с мальчика, у которого еще и не думал ломаться голос; в Государственном совете ему ставили под ноги табурет, чтобы они не болтались в воздухе. Сейчас он сидел в низком кресле у окна, выходившего в парк. По его сосредоточенному виду Ермолаев понял, что разговор предстоит сложный. В самом деле, Алексей Николаевич не знал, как и начать его.

– Вы, Митенька, были другом Николеньке, – перешел он, наконец, к делу, когда они обменялись несколькими пустыми фразами. – Я знаю вас за честного, доброго человека, а потому хочу предупредить… Но прошу вас: это должно остаться между нами.

– Разумеется.

Несколько мгновений Оленин собирался с мыслями.

– Мне довелось узнать из совершенно надежного источника, что этим летом государю был представлен список членов некоего тайного общества, которые намеревались коренным образом изменить существующие порядки и даже злоумышляли на особу императора. Человек, через которого мне стало это известно, видел сей список своими глазами, и в нем есть много имен знакомых вам офицеров. Все Муравьевы, Иван Якушкин…

– Чушь несусветная! Дичь! Нелепые бредни! – Ермолаев вскочил со своего стула, взмахнув руками. – Муравьевы и Якушкин злоумышляли на особу государя? Да они жизни своей ради него не пожалеют! Это все наговоры клеветников, изветы каких-нибудь негодяев! Да мало ли кто что напишет, разве можно всему верить? Вы-то разве поверили? Вы же знаете Му… Да кстати! – озарило его. – Вы ведь сказали, что список был представлен этим летом?

– Да, в исходе июня.

– Так, значит, государь не придал ему значения! – ликующим голосом докончил Ермолаев. – Два целых месяца прошло, и никого не схватили! Было ли бы такое возможно, если бы этот донос стоил хоть малейшего доверия?

Рука Оленина с проступавшими сквозь тонкую кожу голубыми венами слегка подрагивала на остром колене. Он сказал Ермолаеву не всю правду: скрыл, что в этом списке, среди «примечательнейших по ревности», был назван и поручик Алексей Оленин. Собственно, только поэтому князь Петр Волконский, женатый на двоюродной сестре Алексея Николаевича, и сообщил ему о работе шпионов Васильчикова. Отцовская душа трепетала; с одной стороны, ему хотелось верить логике Ермолаева: в самом деле, если бы донос чего-нибудь стоил, разве остался бы сын в Гвардейском Генеральном штабе? Разве послали бы его на военное обозрение Псковской губернии? Разве представили бы к ордену Св. Анны 3‑й степени? Но, с другой стороны, Алексей Николаевич слишком долго исполнял обязанности государственного секретаря и хорошо помнил, что сталось с его предшественником Сперанским. В политике нельзя верить ни нахмуренным бровям, ни ласковым улыбкам. Особенно улыбкам.

Хоть я и не пророк, Но, видя мотылька, что он вкруг свечки вьется, Пророчество почти всегда мне удается: Что крылышки сожжет мой мотылек, —

пришли ему на память стихи Крылова, написанные в предостережение Алеше.

Протянув руку, он выдвинул ящик письменного стола и извлек из него листок со стихами, выведенными аккуратным почерком.

– Прочтите, Митенька. Это Ивана Андреича сочинение.

Ермолаев решил, что совершенно успокоил старого Оленина, снова уселся и с удовольствием принялся читать, однако улыбка постепенно сползла с его губ. Басня называлась «Крестьянин и Овца»; крестьянин подал в суд на овцу, потому что ночью кто-то оставил от его кур только пух и перья, а на дворе была одна овца. Напрасно она пыталась оправдаться, говоря, что вообще не ест мясного, – судья-лиса, сообразуясь с собственными наклонностями, ей не поверила и приговорила «казнить овцу и мясо в суд отдать, а шкуру взять истцу». Дмитрий Петрович вернул листок в глубокой задумчивости, перечитав басню несколько раз.

– Поверьте, друг мой, мне бы очень не хотелось, чтобы и вы вдруг оказались такой овцой, – грустно сказал Оленин. – Держитесь подальше от глупых крестьян и уж тем более не попадайтесь на суд лисе.

Комната без окон имела всего шесть шагов в длину и три в ширину. Убедившись в этом несколько раз, Ермолаев рухнул на единственный стул, дергая за крючки на воротнике, – он задыхался. Ему не хватало воздуху! Сердце колотилось в горле. Караульный у двери безучастно смотрел перед собой. Расставив ноги для устойчивости, Дмитрий Петрович уперся локтями в колени и обхватил пылавшую голову руками.

Он арестант! Сегодня утром он был разбужен нежданным приходом полиции. Суматоха, всеобщая растерянность, обыск. Опухший с похмелья, хмурый пристав лезет своими волосатыми руками в ящики стола, в шкаф, роется в белье, выгребает перевязанные шпагатом пачки писем, сминает бумаги, бросает все это не глядя в мешок, подставленный двумя мерзавцами! Кричать на эту тупую скотину бесполезно. Ермолаев велит Савве побрить себя, облачается в свой семеновский полковничий мундир, спрыскивается даже духами. Его везут в Главный штаб и сажают в эту каморку дожидаться… чего? Чего? Он снова вскакивает и бросается к двери, но путь ему преграждает караульный. Не драться же с ним.

В висках стучит, в голове шум. Воздуху! Сколько времени он уже ждет? Час? Два? Он не захватил с собой часов. В правый глаз изнутри вонзается боль. Ермолаев откидывается на спинку стула, прислонившись головой к стене. Перед закрытыми глазами плывет красная пелена, вспыхивая яркими точками. Потом она пропадает; виски словно всасывает внутрь; мелкие покалывания по всему телу… Вдруг он чувствует свежее дуновение на лице – дверь открылась! За ним пришли.

Большая зала в три окна, возле которых стоит стол, покрытый зеленым сукном; за ним сидят три старших офицера. Ермолаев узнает генерал-адъютанта Голенищева-Кутузова со свирепым выражением на грубо вылепленном лице, с выпученными глазами под бровями домиком. Арестованному позволяют сесть на стул против стола. Он чувствует, как его спина покрывается испариной.

Начинается допрос: чин, имя, отчество, прозвание? В каком году и в каком чине вступили в службу? По какой причине вышли в отставку? Имеете ли награды? Бывали ли в штрафах и под судом? Где проживаете?