Роковое время - Екатерина Владимировна Глаголева
Прислушавшись к себе, Якушкин понял, что не испытывает страха. Душа его настолько устала от страданий и одиночества, что никакая перемена в судьбе его уже не пугала. Борьба с ветряными мельницами отняла последние силы. Не иметь сердечного друга, не слышать слов приязни, не знать, у кого спросить доброго совета, – что может быть печальней? Он предоставлен сам себе и даже лишен утешения молитвой, поскольку не верит в Бога – вернее, отвергает религию.
Вечной жизни нет! Вся жизнь человеческая проходит здесь, на земле, ее ничем не искупить. Живешь только один раз и сразу набело. И посмертного воздаяния тоже нет. Люди, именующие себя христианами, то есть приверженцами учения о человеколюбии, смирении и всепрощении, не будут гореть в аду за то, что превратили в ад жизнь таких же христиан, по воле случая родившихся их рабами. Они в глубине души это знают, а потому каждый день нарушают заповеди и предаются смертным грехам. Жертвованием на монастыри, чтением псалмов и говением не загладить своей вины за гнусные поступки; лицемерие и показное благочестие придадут им еще более мерзкий вид! И власть – не от Бога. Она от людей. Никто не заставит человека сделать что бы то ни было, если он сам не подчинится.
Матушка, гостившая летом в Хмелите у Грибоедова, предлагала приехать и поселиться с ним – Иван вежливо отказался. Он любит ее почтительной сыновней любовью, но они совершенно разные люди. Мать мучила бы его рассказами о разных Дунечках, Улиньках и Вареньках на выданье, способных стать хозяйкою в Жукове, о Паскевичах[114], которых можно попросить замолвить словечко за Ивана, чтобы он снова вернулся на службу, вмешивалась бы в его дела и посылала бы за его спиной подарки к Рождеству «нужным людям». То есть старалась бы устроить его жизнь, как ей хочется, говоря при этом, что ей самой ничего не нужно, а она лишь печется о благе сына. Как она может знать, что для него благо, а что зло, если совсем не понимает его, а судит только по себе?
В конце прошлого века тридцатилетний Бенжамен Констан доказывал старику Канту, что абсолютные истины нужно опосредовать, иначе они принесут обществу больше вреда, чем пользы. Человечество еще не доросло до идеалов, бесчестным людям выгодно иметь дело с честными людьми. Мы же теперь тщимся доказать нашим старикам, что придерживаться идеалов в жизни возможно и что очистившийся человек обязан блюсти свою чистоту, несмотря ни на что…
* * *
Аракчеев не остался даже до конца смотра. Всех разругал и запретил штаб- и обер-офицерам на четыре года подавать в отставку и домовые отпуска. А просьбы-то уж три месяца как поданы в установленном порядке! Все ждали с часу на час развязки с постылою службою! Только батальонный командир не подавал, сам-друг с адъютантом.
Все прошения вскорости вернули – со строгим выговором батальонному командиру за то, что представлял их.
Новгородская губерния – не Киевская: в сентябре дожди зарядили, в октябре уж морозы ударили, а в ноябре реки сковало льдом в четверть аршина. Что это за жизнь! Тут все одно – что служить, что в воду. Так, почитай, и вышло.
На Питьбу нагнали лесу в плотах и заставили солдат выгружать его на берег, чтобы по весне не унесло половодьем. Легко сказать! Сами-тко полезайте в студеную воду, от которой из груди дух вон! Солдат еще до морозов десятками увозили в госпиталь в Новгород, офицеры все кашляют, точно по-собачьи брешут, горло ободрано, в груди печет… Сказали: выгрузите лес – отпустим батальон на зимние квартиры в село Кончанское, вотчину князя Суворова, который ныне обретается за границей для обучения разным наукам.
Что делать? Терпеть. Плетью обуха не перебить.
Прапорщик Рудыковский стоит у костра, обмотавшись поверх шинели одеялом, и не может согреться. Он слаб, точно младенец; ноги дрожат, сердце колотится, вызывая дурноту. Андрей ловит ртом морозный воздух – и заходится кашлем, морщась от рези в груди и сплевывая бурую мокрóту. Тут же, дробно стуча зубами, натягивают панталоны посиневшие солдаты, только что вылезшие из реки с очередным бревном, кутаются в шинели, суют онемевшие пятки прямо в огонь, не чувствуя боли. Те, кто должен их сменить, мнутся рядом. «Живее, братцы!» – сипло молит их Рудыковский. Выполнят его люди положенный урок – он сменится с дежурства, сможет пойти в свой балаган, лечь на топчан, закрыть глаза… Солдаты покорно снимают порты, берут топоры и веревки, лезут в воду…
Эпилог
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный…
(А.С. Пушкин. В.Ф. Раевскому)
Шум стоял такой, что закладывало уши. Калле-де-Толедо, объединявшая три мадридских рынка, всегда бурлила народом с раннего утра, но сегодня здесь было и вовсе не протолкнуться: конные французские драгуны угрожающе замахивались саблями, чтобы проложить дорогу монахам в клобуках, шествовавшим с огромным распятием, и городским чиновникам, вслед за которыми серый осел тащил «позорный возок» с приговоренным.
Из плетеного возка (большой корзины) торчали голова и плечи еще не старого, но уже совершенно седого мужчины, только усы и брови остались черными. Лицо его пожелтело, щеки ввалились, лоб и скулы покрывали ссадины, на запястьях рук – следы от кандалов, стерших кожу до крови. Лучше всего возок был виден из окон верхних этажей и с балкончиков, грозивших обвалиться под тяжестью людей. Проклятия и вопли брызгавшие слюной мадридцы посылали чаще наугад, потрясая вздернутыми кулаками.
Осужденный поводил вокруг бессмысленным взглядом. Когда его провозили мимо величественного собора Святого Исидора с пилястрами и решетками в арках, он как будто вспомнил о чем-то, наморщил лоб от мучительной думы. К нему протиснулся священник в ермолке, ткнул латунный крест прямо в губы; узник отшатнулся. «Ааа!» – тотчас взревела толпа, с новой силой напирая на конвой. В осужденного плевали, тянулись руками, пытаясь вцепиться ему в волосы. Французский солдат отпихивал прикладом сапожника, размахивавшего ножом.
«Почему в глазах все плывет, шум слышен, словно сквозь вату, язык не ворочается?» – думал человек в возке. Ему хотелось пить,
