Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
Я много лет пытался попасть в Кадиевку, потому что там происходило ровно то, что Яковлев и другие ученые сулили в будущем всему Донбассу, — вплоть до небольших техногенных землетрясений, возникавших, когда в одной из шахт обрушивались тысячи тонн земли и пород, выдавливая наверх воду, разрывающую все на своем пути. В огородах Кадиевки образовались соленые озерца из шахтных вод, грязная от сгнившей древесины и растворенной нефтехимии вода попала в колодцы и подвалы, что-то потрескалось… Но город же как-то продолжал жить? Много лет до войны, а потом и в оккупации? Я мечтал написать репортаж о жизни после конца света, просил устроить мне туда командировку главного редактора „Новой газеты“, лауреата Нобелевской премии мира Дмитрия Муратова, он даже писал подробные письма куда-то в администрацию президента России с просьбой обеспечить безопасность журналисту, пишущему репортаж сугубо об экологии, не о войне. Но дело было летом и осенью 2021 года, в Кремле всем уже было не до того.
Я чувствовал себя летописцем могилизации родного края — в буквальном смысле этого слова. Детство мое, к примеру, прошло с дедом и бабой на рыбалке и грибной охоте на Северском Донце, близ исторического села Кривая Лука, грибы мы собирали в районе Оскольского водохранилища, в лесах под Святогорском, Изюмом… Я как-то оказался на мосту напротив одной из наших стоянок в бронежилете „деминера“ (так зовут обычно гражданских саперов) и каске с прозрачным пуленепробиваемым экраном перед лицом: возле памятного места моего детства стоял блокпост пророссийских сил, на его месте искали мины, а нашли неглубоко под землей пару тел бойцов „русского мира“, расстрелянных за какие-то прегрешения своими. Это было в 2019 году, потом весной 2022-го по этим местам опять прокатилась российская армия, потом ее оттуда выбили; когда я заканчиваю эту книгу, в тех лесах опять идут бои — россияне лезут со стороны Луганской области… Больше я в родные леса моих детей и будущих внуков не повезу — там сейчас поровну грибов и взрывоопасных обломков войны, окопов, разложившихся тел, оружия. Да и лесов местами уже нет — деревья в том же Серебрянском лесничестве полностью порубаны снарядами и пулями, а сверху эта жуткая картина светится серебром тысяч и тысяч прозрачных, невесомых оптоволоконных нитей от множества взорвавшихся дронов-камикадзе.
Почти про каждый донбасский топоним можно найти историю, грозящую экологическим коллапсом и местным жителям, и на сотни километров вокруг. Я закончу рассказом про Нью-Йорк. Так городок рядом с Горловкой в XIX веке назвал местный барин, а потом продал эту землю немецким переселенцам-меннонитам, которые там и жили под американским именем вплоть до Второй мировой. С началом холодной войны Нью-Йорк переименовали в Новгородское, а после возвращения горячей в наши места — единодушными стараниями местных жителей вернули историческое название: видимо, местные посчитали, что заголовки вроде „Снаряды упали на окраинах Нью-Йорка“ как-то помогут защитить город.
Еще во время Первой мировой в Нью-Йорке построили завод по производству компонентов взрывчатки для снарядов российской императорской армии. Он работал больше ста лет и скопил под городом два хвостохранилища по 400 тысяч тонн — кислотное и щелочное озера, переливающиеся всеми цветами радуги. Окружали озера дамбы, которые подсыпали специальной глиной из карьера в Горловке. А ниже их была рукотворная река отходов четвертого, „неопасного“ класса — от местной горнообогатительной фабрики, примерно на пару миллионов тонн речушка. Получалось, что при прорыве дамб химия хлынет вниз в мусорную речку и пойдут отходы в большую жизнь и вместе с водами Северского Донца за пару недель выйдут к водозабору российского города Новошахтинска.
Я любил такие интегральные истории про то, что перед экологическими рисками агрессор и его жертва равны — вода-то общая, что в Северском Донце и Доне, что в Азовском и Черном морях.
К озерам жидкой химии под Торецком я смог даже как-то, еще до полномасштабного вторжения, подъехать — мы с другом попали туда аккурат во время еженедельного технологического перемирия, когда машины химического комбината подсыпали дамбы песочком: специальной глины из карьера в Горловке давно не было, но даже песочек казался лучше, чем ничего. Я успел пройти к цветной, переливающейся всем спектром радуги воде озера и сделать несколько снимков и видео. В семистах метрах располагались позиции ВСУ, они стояли там годами рядом с озером с самыми страшными фенольными отходами.
В 2024-м бригада «Азов» продолжала твердо удерживать поселок в 300 метрах от этой экологической мины. Я брал интервью у офицера разведки бригады, 28-летнего подполковника с позывным „Скромный“, и тот на телефоне показывал мне картинки с этими озерами, с интересом уточняя, в чем же их уникальность. Я в свою очередь просил его поделиться видео с беспилотников — все равно ведь летают над степью, стреляют в русских, пишут процесс на портативные камеры…
От «Азова» я съемок не дождался, но смог дотянуться до совсем секретных людей, близких к Генеральному штабу ВСУ, и те, вникнув в проблему, уже летом 2025 года согласились показать (но не дать для публикации) военные спутниковые снимки Ирине Николаевой — руководителю группы экологов, которая изучала хвостохранилища до вторжения России. На фотографиях мы увидели существенно обмелевшие химические озера — жидкость не доходила на пару метров до дамб по кругу. Николаева думала несколько дней, а потом сказала мне, что простое выпаривание воды не могло привести к такому обмелению, возможно,. страшная химия протекает под хвостохранилище — сто лет назад и позже при Советском Союзе стандарты были мягкие, дно подобных озер химии просто засыпали глиной или материалом из отвалов породы.
Дамбы вокруг озер не подсыпают уже три года. Такие озера есть еще под разбитой Авдеевкой; они остались от уничтоженного в ходе многомесячного российского штурма коксохимического завода — самого большого в Европе. Под Никитовкой стоит огромный брошенный ртутный комбинат с рудником. В Луганской области вам расскажут о хранилищах старого ракетного топлива и взрывчатки на заводе в Рубежном, о химических предприятиях в Лисичанске, об уникальных радиоактивных шахтах, с развалин которых сейчас годами бьет по Белогоровке российская артиллерия.
„Людей здесь не будет, — уверенно сказал мне главный геолог шахтоуправления „Торецкуголь“ Петр Фоменко еще в 2017 году. — Шахты закончатся, вода, может, в питьевые горизонты поднимется, а ковыль и тюльпаны в степи будут цвести такие же. Ну, может, чуть изменится рельеф“.
Может быть, он прав. Может, леса вырастут снова, а степь над шахтами без людей залечит раны быстрее. Может, когда-нибудь здесь по развалинам городов будут ходить сталкеры и по косвенным приметам, по остаткам терриконов угадывать места выхода на поверхность бывших шахтных стволов. И рассказывать экскурсантам, что когда-то здесь жили люди.
ГЛАВА 16
Последний день мира
Моя личная война перешла в новую фазу 6 декабря 2020 года. Слякотной зимней ночью я ехал из России к границе с оккупированными территориями Украины — с российской стороны она оставалась совершенно обычной, как будто ничего не произошло. Пройдя вежливых пограничников на КПП в Новоазовске, мы с попутчиками оказались перед людьми в такой же форме,
