Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
Основным моим документом тут был многострадальный внутренний украинский паспорт с пропиской в городе Донецке. Владимир Путин подписал специальное решение, которое давало обладателям таких паспортов право на пересечение границы даже без коронавирусного прививочного сертификата. После шести лет челночных поездок туда-сюда практически у всех эти паспорта рассыпались в руках, но я свой берег, хранил его в специальной кожаной обложке с ежиком в тумане из гениального советского мультфильма — ежик вызывал улыбку на любом блокпосту, а значит, документ реже доставали из защитной оболочки и изучали, царапая водяные знаки и сгибая фото.
У нашего водителя, жилистого деда из Волновахи, все было куда круче — он совал пограничникам замасленный, распадающийся на отдельные листочки документ. „Я им на блокпостах уже ору: „Там нет надписи СЕПАРАТИСТ!““ — возмущался водитель. Он понимал, конечно, что везет непростых пассажиров, это уже из маршрута было ясно: украинский журналист и украинский адвокат едут из Волновахи сначала через территорию Луганской области, подконтрольную Украине, потом через Брянскую и Ростовскую области России — и в Донецк. Но когда на КПП начались проблемы, дед все равно изрядно перепугался.
„Пограничник“ в окошке ввел данные моего паспорта в компьютер, что-то там прочел, вскочил, снова сел, спрятал мой документ под стол и нервно приказал мне идти к машине и оставаться в ней. „Ваши спутники с вами или могут поехать дальше без вас?“ — уточнил он: всем тут было понятно, что на машинах в Донецк едут, как правило, не семьи, а случайные люди, заплатившие одному водителю.
Я сел в машину. Под ногами у меня был пакет с настоящими итальянскими спагетти, хорошей колбасой и украинской водкой — подарок с воли друзьям, у которых я собирался ночевать в Донецке. Я отпихнул гостинцы и стал судорожно удалять какие-то переписки в телефоне — я их всегда чистил перед поездкой, но вдруг понял, что сделал недостаточно. Водитель суетился и боялся даже сесть со мной в одну, свою же, машину. Мой товарищ и спутник, адвокат Виталик Омельченко, спрашивал у меня что-то бесполезное и скороговоркой давал какие-то советы.
Эту машину Виталику наняла хозяйка парикмахерской в Волновахе — она отправляла адвоката в Докучаевск вкругаля через полторы тысячи километров дороги, чтобы он защищал ее арестованного брата, бывшего начальника уголовного розыска „ДНР“. Во всяком случае, я мог быть уверен, что не сгину бесследно: через Омельченко информация о задержании дойдет до семьи и, главное, редакции.
Подошли люди с автоматами, спросили про вещи. Я достал чемодан из багажника и с телефоном, скачущим в руках, потащился за ними. Водку оставил — можно сказать, как след, вспомнил, как Андрей Кочмурадов узнал о судьбе жены по салату латуку в пакете из супермаркета. „Пограничник“ вдруг сказал строго, что его нельзя ни в коем случае снимать на телефон. Мне стало чуть легче: кого волнует, что снимает будущий узник? Потом парень в мешковатой российской форме так же строго сообщил, что ни в коем случае не скажет своего имени, вывел меня за ворота и стал торжественно зачитывать указ „главы ДНР Дениса Пушилина“ о „пожизненном запрете на въезд в Донецкую народную республику“. Мне отказали в праве быть дома.
Я взял чемодан и почапал в галошах — специально брал, чтобы бродить по мокрому снегу нечищеных донецких тротуаров, — обратно к российской границе. Я до сих пор не знаю, кто принимал решение о том, чтобы закрыть мне въезд. Да и какая, собственно, разница? Путин свой указ о выдворении с оккупированных территорий всех граждан Украины подписал только в марте 2025 года — согласно ему все украинцы, не взявшие российский паспорт, должны были покинуть свои дома до сентября 2025 года как „иностранцы“. У меня „выдворение“ случилось значительно раньше.
Я провел ту неделю с бывшими друзьями из Ростова-на-Дону — они взяли меня с собой в бизнес-поездку в Сочи, чтобы развеяться. В феврале 2021-го я поехал в Москву — там, в уютной редакции „Новой газеты“, меня встретил военный аналитик издания и очень подробно рассказал, как в российском Генштабе борются танкисты и моряки, предлагая конкурирующие планы рассекающих танковых ударов мимо Харькова и морского десанта под Одессой. Аналитика интересовало, почему, по моему мнению, ВСУ не формируют кулак из наиболее боеспособных десантных бригад под Харьковом для контрудара во фланг будущему вторжению?
Все это отдавало сумасшествием. Как и многие другие, я не воспринимал всерьез слухи о полномасштабном вторжении силами двух сотен тысяч российских бойцов, собранных у границ Украины на тот момент. Этого было очевидно мало. Я пояснял собеседнику, что российская армия едет, как правило, на старых и очень старых машинах, которым в лучшем случае лет тридцать — сорок, и эти машины иногда просто не заводятся, не едут или не стреляют. А у украинских вооруженных сил этот период столкновения с суровой реальностью уже прошел в 2014 году, там все бригады участвовали в боевых действиях, неоднократно ремонтировали и доводили до ума свою технику, обучали бойцов. Одним словом, к 2021-му в Украине была какая-никакая действующая армия и резерв демобилизованных бойцов в 350 тысяч человек с рюкзаками с полной экипировкой — вместе с касками и бронежилетами они лежали у ветеранов на балконах. У многих дома были и автоматические винтовки из семейства AR-15 — их охотно оформляли ветеранам как охотничье оружие.
В том, что моя страна будет сопротивляться любому вторжению, я ни минуты не сомневался. Потом оказалось, что русская разведка этого в упор не видела: в феврале 2022 года входящие в Украину колонны с бронетехникой подпирали колонны грузовиков „Росгвардии“, груженные резиновыми палками для разгона протестов — организованного вооруженного сопротивления никто не ждал в принципе, готовились к демонстрациям.
Новый 2022 год начался совершенно непредсказуемо: под разговоры о грядущей войне фронт беспрецедентно замолчал. После первых январских перестрелок до двадцатых чисел февраля на позициях царил покой — у ВСУ рекордное количество времени не было убитых. Для Донецка эта пауза много значила: с севера район железнодорожного вокзала отделяло от линии боев по прямой четыре километра, в южной части города Петровский район плавно перетекал в подконтрольную украинцам Марьинку — боевые позиции были совсем рядом, и там везде было тупо тихо!
„Ты понимаешь, тишина ж полная, что ж происходит-то?“ — почти кричала в трубку моя подруга, жившая в Петровском районе, когда 18 февраля вдруг по приказу началась массовая эвакуация населения (подруга работала в школе и оказалась внутри этого процесса принудительного оповещения). Официальной причиной эвакуации называли готовящееся наступление украинской армии. Местные обыватели в принципе уже привыкли к троемыслию „ДНР“: любые лозунги менялись на противоположные за день и все оказывались ложью, зато никак не влияли на повседневную жизнь — кивай, помалкивай, делай, что скажут, и зарабатывай, как сможешь… Но тут все было иначе — на фоне абсолютной тишины (не было слышно даже обычных пулеметных очередей по ночам) все женщины и дети должны были уехать куда-то в Россию. Организовали „эвакуацию“ с чисто кремлевским размахом — о готовности принять беженцев заявили главы аж 43 субъектов России.
Чтоб было понятно, зачем играть в эту игру, власти обещали „несчастным беженцам“ по 10 тысяч рублей на человека — приличные деньги для Донецка, а уж для нищих сел и городов вокруг и подавно. Можно было бесплатно выехать, получить деньги и тут же возвращаться домой, заодно накупив продуктов в сравнительно дешевых ростовских супермаркетах, — приварок на семью получался приличный.
В самопровозглашенных республиках мобилизацию объявили уже 19 февраля. 21 февраля последовало официальное признание „Л/ДНР“ Россией, потом Путин вдруг заявил, что
