Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев

вот мои друзья остаются, а я еду в Киев. Во-первых, я собирался скоро вернуться, а во-вторых, все в Мариуполе считали, что их-то город защищен хорошо и, возможно, станет своего рода оком тайфуна — самым спокойным местом в грядущей войне! В городе и рядом с ним квартировал полк «Азов», который местные любили, ценили и считали главным оплотом своей защиты; также в Мариуполе как дома, в „месте постоянной дислокации“ обычно располагалась 56-я отдельная мотопехотная бригада и 501-й отдельный батальон морской пехоты. Это кроме частей в обороне рядом с городом. Я разделял настроения местных.

Оказавшись в Киеве, я вдруг получил очень крупные для меня командировочные из Москвы от „Новой газеты“ — они тоже хотели серию репортажей о Мариуполе и окрестностях. Добираться я решил поездом и взял билет на вечерний рейс 24 февраля 2022 года. Раньше просто не получилось, настигли житейские проблемы — я попал под санкции Госдепартамента США. У меня был действующий фрилансерский контракт с „Голосом Америки“, и они в ту зиму меня активно использовали — я сделал им дюжину коротких заметок о жизни оккупированных территорий, о самых простых практиках выживания людей, о том, как администрация и силовики подавляют население. Платили в „Голосе Америки“ на специально открытый счет в системе Pioneer, и вот они-то и закрыли мой счет из-за связи с оккупированными территориями Украины — то есть из-за прописки в Донецке. Пришлось выводить все деньги на украинский счет.

Никакого особого последнего дня мира у нас не было. Я собирал вещи и готовился к командировке. Мой старший сын Миша поехал к бабушке, они жила в Киеве, но на правом берегу Днепра — там стоял Мишин игровой компьютер.

24 февраля в четыре утра раздался грохот. Первые ракеты взорвались где-то относительно рядом — в Борисполе, рядом с аэропортом, скорее всего. Меня разбудила жена, я увидел новости в интернете и тотчас позвонил сыну, который только-только лег спать, наигравшись. Мы еще ничего не понимали до конца — все мосты через Днепр уже перекрыли, и попасть на правый берег я не мог: сына через несколько дней вывез на машине в Кишинев его дедушка.

В пять-шесть утра я получил несколько звонков и сообщений из Москвы и Донецка. „Ты же умный, ты не поедешь на трассу под танки?“ — предостерегла меня одна из моих постоянных собеседниц, работающая в органах власти „ДНР“. Я действительно не собирался никуда бежать по дорогам, где шли колонны армии вторжения — до границы с Беларусью от Киева было 90 километров, Житомирская трасса могла стать ловушкой. Да и не собирался я никуда ехать из Киева, где во время войны работа для меня могла найтись на каждом шагу.

Потом мне позвонил товарищ из России, попросил мой номер карты (для работы с „Новой газетой“ у меня была карта Сбербанка) и призвал срочно выйти на улицу и снять наличные. Совет оказался дельным. Уже было семь утра. Светофоры не работали, по дороге медленно шел непрерывный поток машин, причем в обе стороны — люди куда-то бежали, выстраивались в очереди к банкоматам, магазины в такую рань еще не работали. Я прошел мимо всех очередей к маленькому отделению небольшого банка и там обнаружил на своей карте „лишние“ деньги, примерно две тысячи долларов — друг из Москвы помог без лишних слов. Я протянул на них самые горячие пару месяцев и отправил жену и дочерей в эвакуацию.

Еще мне написал из Москвы один человек, медиаменеджер. Сообщение было коротким: „Береги себя и семью, пожалуйста“. Больше сообщений от него никогда не приходило. До вторжения я считал его своим другом. Потом, в дни осады Киева, мне звонили из редакции „МК“ и дали понять, что не обещают, но попробуют вытащить меня из фильтрационного лагеря, когда город будет взят. Добрые люди.

Никто в Москве не понимал, что случилось, — там жили сообщениями своей пропаганды. Понимали, что к чему, только коллаборанты в Донецке, мои источники, которые всегда читали мои тексты и пытались поделиться со мной своей личной правдой. До февраля 2022 года в этих кругах существовало мнение, что рано или поздно на каких-то компромиссных условиях Украина вернется, все, кто не брал в руки оружия, и даже рядовые боевики получат амнистию и всем снова придется учиться общаться друг с другом. Теперь мне позвонил через мессенджер один из штатных пропагандистов из Донецка и сказал, что вторжение — огромная ошибка Путина, которую Россия не переживет. Он допускал, что захватят большой кусок Украины вместе с Киевом, но понимал, что сопротивление станет огромной проблемой и все в любом случае растянется на десятилетия.

„Они спустили наши жизни в унитаз, понимаешь?“ — сказал мой бывший товарищ.

ГЛАВА 17

Неестественный отбор

„Консьержи говоришь пропали в доме. Автоматики закончились для призывников. Смешно, что русские путают слова „полуниця“ и „паляниця“. А когда людям на наших освобожденных территориях жрать нечего тебе смешно было. А тебе то комфортно. Ну-ну…“

Я ни буквы, ни знака не изменил в сообщении моей знакомой сотрудницы пропаганды „ДНР“ Лены Блохи. Тогда, в мой день рождения, 10 марта 2022 года, она написала мне в последний раз. В сообщении сквозила угроза — мол, еще встретимся после войны.

В Мариуполе к тому времени уже прицельно разбомбили собранные для эвакуации людей автобусы, уничтожили третий роддом. В большинстве домов не было ни воды, ни электричества, ни интернета. Город практически безнаказанно разносили авиацией и артиллерией, с суши и с моря. А Лена раздражалась на меня из-за консьержей.

Я в тот момент писал репортажи из Киева, где крепко завис. Моя жена попала под свой первый артиллерийский обстрел еще в 2014 году, она боялась их сильно и иррационально. Со дня начала вторжения и до 16 марта она не смогла ни разу заставить себя выйти из квартиры — единственный раз решившись сходить в магазин, вернулась от лифта: вдруг представила, что его разбомбят, отключат свет, он сломается, а дети останутся в квартире.

В магазин выходил я, чтобы купить еды, просто какой-нибудь — поставки в огромный город, на который шла армия врага, почти прекратились, к тому же в первые дни люди судорожно закупали все впрок, на случай долгой осады. Писал о том, что видел. Писал о Славянской гимназии в соседнем дворе, на фасаде которой повесили огромный плакат с надписью „Русский солдат, не стреляй! Здесь дети!“ — само обращение к иноземным захватчикам в спальном районе столицы на третий день войны хорошо передавало панику. Писал о том, как мои друзья, медиаменеджер Леша и его любимая Маша, помогали большому волонтерскому складу-хабу Территориальной обороны — единственному на левом берегу Днепра. „В — по-украински это значит „пшеничный хлеб“, и россиянам действительно трудно это выговорить: в украинском языке много таких слов, из них филологи в те дни составляли вычурные пароли и отзывы для блокпостов.

Ну и о консьержах тоже писал, да. В нашем доме они были из сел Черниговской области — там шли бои, электрички не ходили, и наши Вера Николаевна и Зоя Михайловна перестали доезжать до работы.

Эти репортажи я передавал в „Новую газету“ (потом их оттуда, как и фронтовые тексты Лены Костюченко, законопослушно удалили). Как выяснилось, за ней следили и в Донецке — и почему-то глубоко оскорбились. Видимо, им эти картинки казались слишком благополучными.

В самом Донецке в тот момент и правда были проблемы посерьезнее — в городе пропала вода. Коммуникации региона были неразрывно