Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев

А для переоформления на российский лад предприятия или объекта коммерческой недвижимости необходимо личное присутствие всех учредителей. У многих донецких предприятий учредители большей частью в Киеве или в Европе — приезжать в Донецк, рисковать своей свободой или получать такое клеймо на своем будущем, как российский паспорт, горят желанием не все. Итог тот же: бизнесы, земля, здания могут попросту отобрать.

Когда я слышу, как мои российские коллеги обсуждают угрозы конфискации имущества у людей, которых Кремль назначил „иностранными агентами“, я смеюсь. Почему угрозы? Обязательно со временем конфискуют: как и прежде, будущие практики для всей России уже вовсю отрабатываются у меня дома.

В Свердловске Луганской области местного гражданина РФ лишили гражданства до суда — якобы за пост в интернете с призывами к ракетным ударам по российской территории. Пост наверняка был анонимным — на одиннадцатом году в оккупации уже никто не митингует. Но лишить гражданства могут конкретного человека и без суда. Вот еще одна будущая норма для международно признанных границ РФ.

И эта расползающаяся раковая опухоль оккупации четвертый год не может пробиться к моему родному Краматорску. На местности это выглядит иногда забавно.

Мой дядя до вторжения возил на своем грузовике-холодильнике продукты по сложному кругу вокруг Донецка — от Краматорска до Марьинки. Вторжение началось со штурма Марьинки, рейсы прекратились, жена и дочка дядьки уехали в сторону Днепра, сын работает дальнобойщиком в Польше. А дядя собрал всю сколько-нибудь ценную технику по квартирам родных людей, упаковал ее и сложил в ремонтную яму гаража, засыпав все заподлицо сухим песочком. Свой старенький легковой „фиат„Fiat он особым образом раскурочил, провел антиугонный тюнинг — там перестал работать топливный насос, то есть машина заводилась и потом сразу глохла. У главного кормильца, пятитонного грузовика, дядя особым образом разобрал задний мост и увез его к знакомым бизнесменам, в бетонный бокс на территории предприятия: в том, что российская армия будет мародерствовать, мой родственник был уверен твердо.

Но когда на похоронах папы мой тесть предложил собрать задний мост и отогнать грузовик в Полтавскую область, дядька отказался: „Вдруг сохранится, именно он меня с мамой тут в оккупации кормить будет. Работа для грузовика найдется всегда!“

Через год его настроения коренным образом поменялись — случился штурм Бахмута, который наглядно показал, что русские не „освобождают“ города, они их сносят, иногда до щебня. Бахмут находился совсем рядом, там все бывали — его уничтожение врывалось в личное пространство каждого, тем более за Бахмутом следовал Часов Яр и дальше, через восемь километров фермерских полей, территория краматорского аэропорта. Сверху, из степи под Часовым Яром, Краматорск уже могла накрывать артиллерия. А еще местные „ждуны“ вдруг узнали о том, что российская армия использует в боях частные военные компании, укомплектованные заключенными.

„Дима, мы бы с русскими солдатами как-то договорились, но они ж на людей заключенных бросают, убийц, грабителей, насильников! Что с Россией-то стало, Дима?“ — спрашивала у меня старенькая полуслепая соседка. Откуда она знала? На местные телеантенны ловился российский пакет пропагандистских каналов для европейцев, а кроме того „Настоящее время“ из Праги и частный телеканал из Берлина „Новый мир“ на русском языке. На этом канале серию интервью писала моя подруга Мария Строева-Валечкова и сделала два эфира со мной. После этого в прифронтовой зоне со мной все начали здороваться, а с мамой прекратили конфликтовать в магазине рядом — оказалось, что все смотрят этот берлинский канал на стандартных приставках к телевизору.

В общем, в очередной раз приехав домой в марте 2024 года, я увидел, что во дворе моего дядьки стоит грузовик-пятитонник, наполовину уже загруженный — в основном, надо признать, дровами. „Я ж их купил, машина большая — не оставлять же дрова?“ — сказал мне родич. Его план теперь был прост — взять маму, вещи, технику вплоть до мотоблока, дрова и выехать куда-то на правый берег Днепра, недалеко, в любое село Днепропетровской области. Из-за близости к войне дома там сдавались в аренду примерно за 100–120 евро за месяц.

Через год грузовик дядьки так и стоял во дворе — по состоянию на май 2025-го, когда я заканчиваю эту книгу, российская армия пробиться через небольшой городок Часов Яр так и не смогла, равно как и взять Торецк на юге и подойти к Лиману на севере. Россияне засыпали землю своими убитыми, но не прошли к городской застройке Константиновки, Дружковки, Краматорска. Дрова из грузовика, наверное, уже протопили прошлой зимой.

Этот кусочек Донбасса сейчас остается последним полуживым островком неуничтоженной земли во всем регионе.

Двух больших рентабельных „Южнодонбасских“ шахт под Угледаром больше нет — взорваны и уничтожены. Вместе с разбитым городом Селидово погибли шахты объединения „Селидовуголь“. Бесконечный штурм степей под Покровском уничтожил самую прибыльную шахту Донбасса — она до последнего давала лучший в Украине коксующийся уголь для металлургии. Самый большой в Европе коксохимический завод в Авдеевке был уничтожен вместе с 25-тысячным городом — по словам захватчиков, в развалинах нашли всего четыре сотни живых местных. Вряд ли кого нашли в уничтоженной годами „мясных штурмов“ Марьинке, так же убивают Курахово, откуда владельцы эвакуировали оборудование знаменитой местной ТЭС. За не менее известные соляные шахты Соледара бои шли месяцами. Никто из оккупантов не планирует восстанавливать огромные металлургические комбинаты Мариуполя. А металлургические заводы Алчевска и Енакиево на старых оккупированных территориях все равно обречены без прямого доступа к руде — раньше она была в двухстах километрах по прямой, в украинском Кривом Роге, сейчас ее возят из огромной России.

„Освободители“ уничтожают мой, наш Донбасс со всеми его заводами, шахтами, типографиями, людьми вокруг них и их глубокими, вросшими в землю историями. Даже краеведов наших, даже тех, что приняли Россию, в Донецке не осталось — кто убит, кто в Киеве, кто в Москве, а кто в действующей оккупационной армии и может погибнуть завтра. У россиян ничего не болит. Они привыкли брать чужое и жить потом благополучно „без местных“ в Кенигсберге, Выборге, а теперь и в Донецке, Мариуполе, Бердянске.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мариуполь, Латвия

Я дописывал эту книгу в Латвии, в своем первом отпуске со времен начала российского вторжения в Украину. Media Hub Riga — латвийский проект, поддерживающий независимых журналистов во время войны, — пригласил меня с семьей на пару месяцев в рамках программы по борьбе с профессиональным выгоранием. Я и правда теперь пишу с большим трудом, не более трех часов в день.

В Риге я первый раз с начала полномасштабного вторжения собрал вместе всех своих четверых детей. Старшему, Мише, уже двадцать, он заканчивает третий курс в Вильнюсском университете. Изучает международные отношения, социологию и очень интересуется тем, что не работает в нашей войне, — международным гуманитарным правом. Когда я пишу эти строки, он сдает экзамен, пишет на примере Косово о правосудии переходного периода. Средний сын, Семен, в будущем году закончит школу и тоже присматривается к старейшему учебному заведению Литвы. Со мной мои дочки — в июле Квитане исполнится пять, а Вире десять лет.

Я вспоминаю: к 2014 году мы как раз купили мальчишкам по раскладному диванчику. Мишка уже вешал на стены постеры футболистов, третий год ходил по персональному абонементу на матчи „Шахтера“ на „Донбасс Арену“ и по специальной программе лояльности клуба получил право заказать надпись на своем персональном кресле в детском секторе