Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев

оборвало провода во время дождя, он в темное время на них и напоролся. Папа всю жизнь говорил, что сухой доски подать было некому, чтобы отбросить эти провода. Еще он много раз рассказывал, как игрался в три года со спичками и случайно подпалил стог с сеном — сарай сгорел, дом удалось отстоять. Главным воспоминанием на всю оставшуюся жизнь для него стало то, как папа искал его, как обнимал и радовался, что единственный сынок в этом пожаре остался живым. Ничего другого про отца он не помнил и что делать со своим собственным сыном, потом толком не знал. Но он гордился мной, учившимся в школе на отлично, а я гордился им — в моей железнодорожной школе № 7 города Краматорска, когда собирали данные о родителях учеников, в классе нашли только двух особенных родителей: члена КПСС и моего папу, у него единственного было высшее образование — закончил вечерний факультет в нашем индустриальном институте.

Папа всегда был немногословен, а тут, когда я приехал в командировку, вдруг начал рассказывать мне историю моего появления на свет. Моя будущая мама закончила медицинское училище в Константиновке и работала в больнице в Дебальцево, в Краматорск к родителям приезжала на выходных. И она прислала моему отцу домой телеграмму: „Я беременна“.

Папа испугался, заметался и в этом состоянии встретил знакомого мужика, работавшего сцепщиком вагонов. И тот рассказал ему историю о своей службе на флоте в Севастополе — он был молодой, в красивой форме, студентки его любили. На одной из них, из мединститута, он собрался жениться, ее родители уже свинью закололи, а ему накануне так стало себя жалко, что свадьбу он отменил. И вот теперь он одинокий и бездетный, а та девушка — главный врач больницы в Курске… Таких историй у сцепщика было три, так что после полной „лекции“ папа срочно побежал на почту. „Я до сих пор помню глаза почтальонши, когда я ей дал телеграмму с первым словом: „Люблю““, — улыбаясь, говорил мне в тот день папа очень тихо: он задыхался. От мамы я добился признания, что второе слово было — „Женюсь“. Я появился на свет в марте 1968-го, через семь месяцев после их свадьбы.

Мы хоронили папу на погосте за железной дорогой — не там, где лежали мамины родители и где хочет когда-нибудь лечь она сама. Там остается только одно место, оно, конечно, не для зятя. На похоронах мама показала мне соседнюю с папой могилку его лучшего друга, тоже 1943 года рождения, — они служили вместе в армии, у этого наверняка достойного человека папа маму и увел. Теперь она положила их рядом.

Я люблю тебя, папа. Я сказал тебе это в тот приезд, но мало говорил при жизни…

Мы хоронили папу, а вокруг гремела артиллерийская канонада. Я прощался с могилами и тех родных, с кем был близок, и тех, кого знал только по рассказам. Помню, например, рассказы про моего какого-то дядьку, который на исходе 1950-х, когда ему было восемнадцать, налетел на мотоцикле на натянутый между деревьями на уровне головы провод. Я специально эти могилы не запоминал, они сами как-то оставались в голове после каждого похода на кладбище. Вместе с негромким маминым: „Вот тут ты положишь меня, хочу на горе…“

Я прощался со своими корнями. Я думал, что сам когда-то лягу на кладбище в Донецке или Мариуполе. У россиян случилось другое, веское, военное мнение. При российском режиме я точно нигде больше не буду — ни в Москве, ни в Донецке, ни в Мариуполе, ни в любом другом оккупированном городе. А в возможность оккупации Краматорска я не то чтобы верил — просто тот год приучил нас к простой мысли, что в жизни возможно все, вплоть до уличных боев в Киеве.

Сам Краматорск я тогда увидел новыми глазами — он был совсем пустой, все, кто мог и хотел, бежали, остановились все заводы, закрылось большинство магазинов. Безлюдье словно обнажило какую-то новую „столичную“ красоту — все-таки последние восемь лет он был главным городом свободной части Донецкой области. Вместо парка имени Ленина красовался парк Бернадского с новыми футбольными полями, футбольным манежем, одетой в камень набережной Казенного Торца, по которому я в детстве катался на коньках и плавал на лодке, арендованной на местной лодочной станции. Мало того: парк был продлен до пустырей рядом с ручейком, который теперь назвали речкой — и там тоже построили каменную набережную с новомодными детскими и спортивными площадками вдоль воды. В этот пустой парк приезжали какие-то мужики — может, военные, может, гражданские — поиграть в футбол рядом с памятником убитому россиянами вратарю юношеской команды местного клуба „Авангард“ Степану Чубенко. Все новенькое, пустое, на фоне общей тишины слышны далекие звуки взрывов — чистое кино про конец света.

Мы ехали в ту последнюю при отце командировку из Киева после того, как части российской армии были отброшены обратно в Беларусь и на территорию РФ. После Бучи, Гостомеля и Ирпеня — я зашел туда в первых числах апреля вместе с группой Гюндуза Мамедова, бывшего заместителя генерального прокурора Украины, создателя Департамента войны в своем ведомстве. Уцелевшие гражданские жарили на кострах мясо из гуманитарной помощи (мясо завозили, а хранить его было негде, электричество еще не запустили, во дворах просто сразу и на всех жарили шашлыки) и рассказывали, показывали следы оккупации, братские могилы, еще до конца не веря, что такое случилось с ними в первой четверти XXI века.

Буча — милый зеленый городок между Гостомелем и „городом-курортом“ Ворзелем, фактически спальный район Киева. На прямой дороге от Гостомеля и Бучи к Киеву стоит мост — 27 февраля, в самом начале войны, колонны Росгвардии прорвались через него в город. Там многие из них и погибли под огнем украинской артиллерии. Бить их начали прямо на недовзорванном мосту — на половину полотна зияла огромная пробоина, вторая половина накренилась к реке, но проехать было можно. Перед пробоиной остались сожженные грузовики Росгвардии и обгоревшие разорванные тела российских солдат — их до освобождения городов никто не убирал. Одно из тел разорвало практически пополам, рядом лежала кобура с надписью „сержант Ашлыков“. Эти тела находились внутри зоны контроля российской армии почти месяц, но до бойцов Росгвардии командирам российской армии не было никакого дела. Своих мертвых они заставили хоронить местных — в братской могиле недалеко от церкви, а „чужие“, росгвардейские остались валяться там, где их разорвало. Это было какое-то новое и непривычное знание про российскую армию.

Еще я видел расстрелянную гражданскую машину с мертвой пожилой женщиной на переднем сиденье — возраст и пол я узнал из рассказов очевидцев, поскольку голову женщине отстрелили крупнокалиберной пулей из башенного пулемета БТР, и с первого взгляда было даже непонятно, что в автомобиле осталось чье-то туловище: это выглядело как закутанный в тряпки мешок, в том на редкость холодном марте тела не разлагались долго.

К равнодушию регулярных российских частей к своим и чужим смертям нам еще предстояло привыкнуть. Регулярную российскую армию, как оказалось, мы за восемь лет противостояния в Донбассе толком не видели — там часто присутствовали сводные тактические группы, под тем же Дебальцево проявлялись специально собранные и дополнительно обученные сводные танковые батальоны. Здесь же были совсем другие люди, из массовой регулярной армии, все без разбора, какие есть. Иллюзий после этого не осталось — какой-то уж очень зверский враг нам попался, равнодушный, не останавливающийся перед тотальным разрушением городов.

Гюндуз Мамедов выступал за временную консервацию деоккупированных населенных пунктов, чтобы следователи могли „снять“ с местности многочисленные следы военных преступлений — трупы, раздавленные машины с людьми, могилы с гражданскими были там повсюду. Мамедова в те дни не услышали — как это, блокировать освобожденные города для работы следственных