Дом на линии огня. Хроника российского вторжения в Донбасс - Дмитрий Дурнев
А мой второй сын Сема в 2014-м должен был пойти в Донецке в первый класс — существовала вероятность, что в школу рядом с одной из ледовых арен хоккейного клуба „Донбасс“: там делали класс для будущих хоккеистов, куда его готовы были взять.
Ничего этого не случилось. Сема пошел в первый класс во Львове, хоккей из его жизни ушел. Миша немного поиграл в юношеских командах клуба „Колос“ из Коваливки — это село под Киевом, клуб играет в Украинской премьер-лиге. Диванчики в Донецке для обоих сыновей теперь будут явно маловаты. В 2022-м Миша нашел в Киеве свою соседку по парте украинского лицея в Донецке, Дашу, но встретиться с ней не успел — после 24 февраля их снова разбросало по Европе. Право на квартиру, в которой стоят те диванчики, РФ за моими детьми не признает.
Мои дочки не знают Донецка, они родились в Мариуполе. Старшая — в том самом роддоме 3-й городской больницы, который разбомбили 9 марта 2022 года; кадры последствий этого обстрела разошлись по всему миру. Младшая — в перинатальном центре Мариуполя: его просто разрушили артиллерией в уличных боях без камер фотографов и лишних свидетелей.
В день, когда я пишу эти слова, мы возвращаемся после отпуска в Киев. Отдохнуть, совсем не работая, у меня не получилось. Нам нужна была в Латвии кое-какая медицинская помощь, и, чтобы ускорить процесс, я начал искать знакомых — и, конечно, нашел. В юрмальской больнице работает моя однокурсница по медицинскому Лена Якунина, она единственный врач во втором терапевтическом отделении. Лена выехала из оккупации — до этого она работала в терапевтическом отделении городской больницы Красного Луча, это Луганская область Украины.
В Латвии после 2022 года оказалась большая группа украинских медиков: 107 врачей-специалистов, 52 стоматолога, 61 медсестра. Эти люди получили право на работу в местных больницах сразу по приезде, без лишних вопросов и проверок, без знания латышского языка и местных реалий: юридически это называют термином „как есть“. Кто-то принимал больных с первого дня, кто-то начал это делать официально спустя два месяца, но как „волонтер“ вживался в местную больничную жизнь с первых дней. Разумеется, постепенно украинское министерство предоставило латышам всю необходимую информацию и документы, но работали люди сразу. И медицинскую документацию на латышском заполняли сразу, до любых языковых курсов — с помощью гугл-переводчика и отчаянного знания, что в этом мире возможно все.
Благодаря Лене мне удалось пообщаться с целой группой врачей, которые работали в самые горячие дни осады Мариуполя и узнают себя и коллег в кадрах оскароносного документального фильма „20 дней в Мариуполе“. „Я помню их, мы их посылали сгоряча на хрен, этих операторов, что лезли под руку, — рассказывал мне один из них. — А того врача, что над умершим малышом сказал в камеру: „Покажите этому путинскому хуйлу глаза вот этого ребенка“, мы вывозили 16 марта в нашем караване машин: он бежал из больницы через окно, русские его уже искали“.
Так я познакомился и подружился с Валей и Вячеславом, которых теперь с гордостью могу называть друзьями. В феврале и марте 2022 года они были в областной больнице, куда привезли раненых рожениц после того, как в роддом, где родилась моя старшая, прилетела фугасная бомба. Вячеслав работал травматологом, Валя была терапевтом в поликлинике завода „Азовсталь“ и с двумя детьми поехала вместе с мужем в его больницу в первый день вторжения: по их микрорайону уже била артиллерия.
Насмотрелись они всякого. „Моего мужа, травматолога, пытались на кесарево сечение послать — ни одного акушера на тот в момент в нашей больнице уже не было, — рассказывала Валентина. — Осталась старшая акушерка, медицинская сестра из отделения, она говорит: „Доктор, я вам все расскажу!“ Хорошо, хирург нашелся, пошел на операцию“.
„Медсестра мне тогда сказала: вы, доктор, главное — режьте и шейте, а я вам все покажу!“ — добавляет Вячеслав, скупо улыбаясь. Он вообще мало говорит, почти не ест, пьет кофе и часто ходит курить. „Он после Мариуполя год практически молчал, выпаивали мужика“, — сказал мне кто-то из его коллег.
„Через окна лезли беженцы и просили: „Дайте хоть таблетку, какую-нибудь!“ — продолжает Валентина. — Я перерыла свою сумку, там осталось три таблетки цитрамона. Еще в больнице оставались запасы лекарств, которые назначались при пересадке почки. Кто-то припер эти ящики, наверное, от нефролога. Все надписи на французском, я читала и не понимала, зачем это все — нужны были обезболивающие и антибиотики в первую очередь. Шли люди из соседних домов с травмами, давлением, инсулина не хватало — это было страшно. Первыми умирали диабетики и те, кто был на искусственной почке, люди, которые нуждались во всяких специальных аппаратах и препаратах. Чтобы не вспоминать это, мы пытаемся забыть“.
„Я помню, приезжает к администрации папа на машине, жена только родила у него, и она где-то на верхних этажах с ума сходит, — вдруг включается в разговор травматолог Вячеслав. -— Тут обстрел, эта машина горит, здание горит, папа мечется по этажам в поисках какого-то корма для ребенка, ищет молочную смесь какую-то, а ее нет уже в больнице. Только и пользы, что машина его горит без него, под елочками. Помните елочки?“ Я помню. Я сам там парковался, когда приезжал в больницу…
Семья Вячеслава быстро переместилась в больничные подвалы — муж беспрерывно работал, Валентина занималась детьми, дочкой 16 лет и десятилетним сыном. Поначалу они прятались в комнате рядом с малой операционной, но, когда морг переполнился, убитых и умерших от ран стали носить в соседнюю комнату. „Сын, помню, спросил, что это за пятна в коридоре, — вспоминает Валентина. — Я посмотрела, потом вдруг почувствовала сладкий этот запах и поняла, что нужно менять убежище“.
„Я не знаю, как они все работали, таскали этих раненых в операционные на втором этаже, — говорит про работу мужа и его коллег Валентина. — Голод был страшный — вообще не было ничего. Утром с ужасом вставала и думала, что вставать не хочу, воды нет, двое детей у меня, мысли — где бы достать еду, детей покормить. А эти всё оперировали и оперировали!“
11 марта из больницы, забрав своих убитых, ушли бойцы полка «Азов». На следующий день в больницу приехали россияне: поначалу — какой-то спецназ, потом — части, сформированные в Донецке из мобилизованных украинских граждан. „Меня позвал радиолог, говорит: „Валя, я знаю, где есть еда!“ Мы пошли мимо русских, морды отворачивали от них, а они хотели, чтоб мы их прямо благодарили за „освобождение“. Первые были хорошо экипированные, спецназ. Они пошли дальше, а следом пришли „дээнэровцы“. Один щелкнул автоматом и сказал мне: „Ты мне чего не радуешься? Я тебя, падлу, сейчас расстреляю!““
„Мы побежали в отдел кадров и возле приемного покоя в какой-то комнате нашли еду в ведрах — сливки это были или сметана, вынесенные из [гипермаркета] „Метро“, не знаю, — продолжает Валентина. — Потом нашли мороженые слойки в упаковках, уже размороженные. Мне не стыдно признаться, что мы мародерили в помещениях
