Эхо наших жизней - Фейт Гарднер

Я смотрю на список. Меня подташнивает, и я ненавижу себя. Почему? Потому что Майкл мне нравится. Теперь, расписав случайные фрагменты его личности, я только еще сильнее убеждаюсь, что он действительно мне нравится. Мне нравятся эти фрагменты. Мне не нравится расписывать их таким образом, потому что, по сути, все, чем он является, – это дополнение к монстру. Монстру, о котором он, кстати, вообще не говорит.

Когда я захожу поздороваться с Джой, она будто пьяная или типа того. Я уверена, что она не пьяна. Я смотрю на таблетки на ее подоконнике – оранжевые, высокомерные, прописанные. «Нам разрешено быть здесь, – будто говорят они. – Нас пригласил врач».

– Никогда не доверяй мужику, который слишком обожает мать, – говорит она, указывая на экран компьютера, где Норман Бейтс в парике качается на кресле-качалке.

– Неужели в этом реально виновата его мать? – спрашиваю я.

– Во всем всегда виновата мать.

– М‐м-м…

– Например, пошли бы мы в тот день в «Гламур», если бы не мама? – спрашивает Джой, садясь и убирая челку с лица. Она наконец смотрит прямо на меня. – Ты вообще думала об этом? Матери – они же должны защищать. Но что, если они поступают ровно наоборот?

Прямо сейчас мама на конференции, посвященной запрету штурмового оружия. Я напоминаю об этом Джой. Она фактически работает на второй работе, чтобы защитить нас.

После моих слов воцаряется тишина, и я вспоминаю об угрозах, которые присылают маме на почту. Что, если, пытаясь защитить нас, она навлекает опасность на себя? Но я отбрасываю эту мысль. Потому что жить в страхе перед крошечными человечками в телефоне – все равно что жить в страхе перед микробами. Они, конечно же, реальны, но насколько? Если ты их не видишь, не чувствуешь, не можешь унюхать?

Майкл пишет мне: «Было очень весело! Буду рад повторить!»

«Он перебарщивает с восклицательными знаками», – добавляю я в свой новый старый дневник.

«Определенно!» – отвечаю я, не без доли ненависти к себе.

Глава 26

Каждый год, около двух часов после того, как покупной тыквенный пирог на День благодарения съеден, мы достаем трехфутовую ядрено-розовую елку, включаем гирлянду, и вуаля – наступает предрождественская пора. Сколько себя помню, мы все очень любили Рождество. У мамы есть все старые рождественские пластинки Элвиса, которые крутились по кругу, а еще мы делали ужасные пряничные домики и надевали эти чудовищные рождественские свитера. Мы так долго делали это в шутку, что это перестало быть иронией. Даже Джой присоединялась, хотя свитер не надевала. У нее собственный рождественский альбом Judas Priest.

В нашей семье есть свои традиции. Например, каждый год мы катались на карусели в парке Тилден – старинной карусели, приютившейся среди секвой на холме, украшенной надувными Сантами и десятками наряженных елок. Но в этом году мама занята по вечерам, а Джой не выходит из дома. Мама до сих пор не замечает, что Джой не покидает дом, а сестра у меня на глазах врет ей, словно дерзит мне.

– Как работа сегодня? – спрашивает мама.

– О, скукотища, – отвечает Джой. – Ничего не продала. – Она смотрит на меня, пока я жую.

Я ничего не говорю. Но я сгораю от негодования.

Джой проверяет меня. Я знаю, что проверяет. Это тест на преданность, который я опять прошла.

– Джой, хочешь пойти со мной сегодня на карусель? – спрашиваю я.

Теперь она жует супермедленно.

Мама листает телефон и бормочет «вот же вы уроды» каким-то незримым, далеким людям, так и не прикоснувшись к пирогу.

– Нет, спасибо, – говорит Джой. – Я слишком стара для этой фигни.

Я жую свою курицу так долго, что она теряет весь свой вкус. Я делаю это, чтобы занять рот, чтобы не ляпнуть что-нибудь колкое в ответ, например: «Но при этом ты не слишком стара, чтобы вечно сидеть дома без работы, бросив колледж и слишком боясь выйти на улицу?» Отвращение, что я испытываю к ней в этот миг, шокирует меня, ледяной водой обливает мою душу – я не привыкла к нему, и мне не нравится это чувство. Вторая ледяная волна, и мне становится стыдно.

Мы с Майклом переписываемся каждый вечер, хотя и не виделись с прошлого месяца – после того веганского мексиканского кафе. Эта встреча прошла не блестяще, но наша переписка превращает нас в подобие близких друзей. Я не знаю, как это объяснить. Ощущение, будто в сообщениях я становлюсь лучшим человеком.

Я добавила несколько страниц в свой дневник, больше фактов о Майкле, но есть несколько и о Джошуа. Майкл никогда не говорит о случившемся с ним прямо. Он ни разу не сказал: «Мой брат устроил массовую стрельбу и покончил с собой» или типа того. Вместо этого он говорит о нем вскользь. Изредка упоминает. Так что у меня есть несколько случайных записей вроде:

У Майкла с Джошуа разные отцы. Он упомянул об этом в сообщении 13 ноября. Отец Майкла был фолк-певцом, который прожил в браке с его матерью всего три года, после чего уехал жить в коммуну. Отца Джошуа он описал только как «бездельника».

Джошуа вроде как буллил брата. 19 ноября Майкл вскользь упомянул, что брат однажды сбрил ему волосы и брови во сне. Джошуа также говорил Майклу «расистские и гомофобные вещи». (Отец Джошуа был белым, отец Майкла – американским индейцем.)

Джошуа постоянно торчал в одиночестве в своей комнате перед компьютером. 21 ноября я сказала Майклу, что моя сестра тоже почти не выходит из дома.

«О Боже, сочувствую! – ответил он мне. – Она лечится? Надеюсь, что ей помогает». Я ответила, что да. «У твоего брата тоже была агорафобия?» – спросила я в ответ. Только после отправки я поняла, что использовала прошедшее время и тем самым, возможно, раскрыла, что уже знаю о смерти его брата. Мои щеки покраснели, как будто меня, двойного агента, вдруг разоблачили. Но Майкл просто написал: «Нет. Но у него было много других проблем». Мое сердце заколотилось – кажется, я наконец нарыла что-то стоящее. Я уже собиралась спросить: «Что за проблемы?», но Майкл прислал: «Спокойной ночи, Элизабет!» (Он дал мне прозвище – мое полное имя.)

Я взяла за правило прятать дневник под матрасом, потому что, честно говоря, я знаю, как странно это выглядит, и мне заранее стыдно. Кое-что я не записываю туда, например то, что Майкл, как и я, пансексуален и что иногда я задумываюсь, не переходят ли наши шутки в нечто большее. Где заканчивается дружелюбие и начинается флирт? Я никогда не могла это понять. Уже бывало такое, что мои намерения неверно истолковывали. Поэтому я не добавила в дневник еще одну запись: я соврала Майклу и сказала, что