Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер
Да, беды, если не сламывают человека, делают его сильнее, и потом, оглядываясь назад, он даже в самых страшных годах, пережитых им, отыскивает целительную капельку смеха, минуту счастья — ту надежду, которая помогла ему выжить.
Спросил юноша у старика:
— Зачем вы идолам поклонялись?
— Если бы ты жил в том поколении, ты ухватился бы за край облачения идольского и за идолом бежал бы.
Они жили в гетто. Тесная комнатушка, которую занимал Хаим Риман со своей семьей, была больше похожа на хлев для скотины. Холод, голод и горе дневали и ночевали в сырых углах этой комнатушки, где, казалось, навечно осел застойный запах плесени и человеческого пота.
В начале зимы Ицик заболел. Свечка еле теплилась, высвечивая кучу грязных тряпок, под которыми лежал Ицик и откуда слышался его слабый дрожащий голос:
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В эту ночь ты призналась,
Что нет любви…
— Горе мне! От жара поет… — Сура положила на горящий лоб сына мокрый платок. — Господи, за что нам все это?
Она повернула голову к мужу и убитым голосом спросила его:
— Хаим, куда убежала Белка? Ведь теперь нельзя: уже ночь… Не дай бог, поймают.
Хаим молчал. Стоял, опустив голову, — руки беспомощно брошены вдоль тела. Он напряженно вслушивался в пение сына.
Скрипнула дверь. Язычок огня заметался — вот вот погаснет, и все вокруг окутает холодный мрак.
— Здравствуйте, — послышался вдруг чужой спокойный голос. — Где ваш больной?
Хаим вздрогнул и оглянулся.
Невысокий человек в шляпе и пальто с каракулевым воротником стоял рядом с Беллой. В левой руке он держал саквояж.
Белла показала на слабо освещенный угол, где на нескольких прогнивших досках лежал ее больной брат.
— Он там, доктор.
Это слово прозвучало как нечто необычное, невероятное, как звучали бы слова «жизнь», «хлеб», «свобода».
— Больной — и так красиво поет?
Гость подошел к куче тряпья, наклонился. Неверный свет озарил его лицо.
Только тогда Хаим узнал в нем главного врача городской больницы, где он, Хаим, лежал до войны целый месяц с воспалением легких.
— Доктор Науменко? Вы пришли… сюда?
— А почему я не должен был прийти, товарищ? — врач опустил руку на плечо Хаима. — Как зовут вашего молодого человека?
Больной с трудом открыл глаза.
— Ицик, дитя мое, — наклонилась к нему Сура. — Белка привела доктора, очнись.
— А ты, парень, поешь не хуже Утесова. Это тиф тебя так вдохновил?
Науменко расстегнул пальто и, сняв шляпу, огляделся: куда бы ее пристроить?
— Дайте мне, пожалуйста, — как бы извиняясь, попросила Белка. — Я ее подержу.
От тесной шляпы по седым волосам доктора пролег полоской рубец. По обе стороны широкого, как у льва, носа, врезались в кожу глубокие морщины. На выбритых щеках сизым налетом лежала сеть кровяных жилок.
Осмотрев Ицика, Науменко выпрямился.
— Тиф, как и следовало ожидать. Все гетто болеет. А с лекарствами, сами знаете, никак. Возьмите пока хоть это…
Он выложил на ладонь Суры три пакетика с порошками.
— Будем надеяться на молодость вашего Шаляпина и на вашу национальную выживаемость.
Всю зиму доктор Науменко, рискуя жизнью, приходил по ночам из города к больным евреям. Лечил он не только Ицика. Время шло, отсчитывало дни и ночи гетто, где живые устали оплакивать мертвых, а мертвые перебивали друг друга у престола божия, прося о милосердии для живых. И все же, несмотря ни на что, жизнь пела свою вечную песнь, и измученные люди под желтыми звездами до последнего вздоха с надеждой прислушивались к ней.
Ицику стало лучше. Временами он пытался подняться, у него появился бешеный аппетит. Это, конечно, радовало мать, но в то же время и пугало: она не могла без боли в сердце смотреть, с какой жадностью глаза ее голодного сына устремлялись к плите. В маленьком прогоревшем чугунке Сура изо дня в день варила единственное блюдо: мамалыгу — их завтрак, обед и ужин разом. Ой, как долго варилась эта мамалыга и как быстро ее съедали! Прежде чем семья садилась за стол, Сура давила пару зубчиков чеснока, потом сдабривала свое варево несколькими капельками прогорклого масла, и это уже называлось у нее «мамалыга с каплуном».
Во время еды у Ицика алчно блестели глаза, он завистливо заглядывал каждому в рот. Ему казалось, что все едят больше, чем он. Однажды он не выдержал и прикрикнул на Беллу:
— Что ты так глотаешь?!
Эта история, как и многие другие воспоминания о гетто, где любой день мог стать для его обитателей последним, врезалась в память Фимы вместе с тяжелыми вздохами, которые слышались за праздничным столом, с покрасневшими влажными глазами, которые гости прятали друг от друга, с едким дымом дяди Яшиных папирос…
— Теперь можно смеяться, — вздыхала тетя Белла. — О господи, разве все это перескажешь!
Она склоняла голову на плечо брата и тихо запевала:
Утомленное солнце…
Когда еврейские женщины в плену должны были родить, они ушли в поля и там, под яблоневым деревом, принесли в мир детей. И бог послал им доброго ангела, которым принимал младенца, купал и пеленал его, а потом, как добрая кормилица, питал его медом и маслом.
Как только враги об атом проведали, они пришли в то место, чтобы убить всех новорожденных. И случилось чудо. Земля поглотила детей. Тогда враги распахали поля, но детям это не повредило: как молодые побеги, всходили они из земли и толпами, живые и невредимые, возвращались к своим матерям.
«Дорогой Фима!
Прежде всего хочу поблагодарить за поздравления с моим днем рождения. И хотя я получил твое письмо месяца на полтора позже, чем следовало, оно все равно было для меня как привет из юности, и я почувствовал себя счастливым.
Да, в дверь моей жизни постучало двадцатипятилетие, и первые слова его были: „Ну, чем похвастаешь?“
К сожалению, пока нечем.
Недавно я вернулся из Натании, где нам хотелось бы жить после ульпана. Квартиру, возможно, дадут быстро. Труднее будет с работой. Во-первых, я еще не знаю как следует языка, во-вторых, — работать абы как и не по специальности тоже не хочется. Я все-таки инженер, и думаю, неплохой. Ты стал писателем, тебе — легче.
Родители считают, что я не
